Тень Жар-птицы

Ура! Я вывихнул ногу и теперь сижу дома забинтованный. Не ахти какая боль, зато совершенно законно читаю фантастику, да еще в «герои» попал. Как же, вытянул разиню Глинскую из-под автобуса. Она, когда стихи читает, ничего вокруг не видит. И только сказала, переходя мостовую: «Наконец-то встретила надобного мне, у кого смертельная надоба во мне», как я еле успел ее за шиворот от автобуса отдернуть. Правда, сам поскользнулся, шлепнулся с высоты моих двух метров, аж звон пошел. Короче, на «Скорой» меня отправили к Склифу, оказался, как сказал дежурный хирург, вывих-вульгарис. Вправили мое копыто и дали шесть дней домашнего режима на сладкое, за страдания.

И я пробую вести записки, чтобы мать не ныла насчет уроков, моей лени, безделья. Теперь с меня взятки гладки, сижу над тетрадкой, с умным лицом строчу, смотрю в окно, как профессор, мать и сияет.

Ну вот почему нельзя позволять мирному человеку шестнадцати лет сидеть изредка дома, читать фантастику, Ферсмана, Ефремова и не думать о своем будущем?!

Я же кроткий. Не хамлю, не огрызаюсь, если меня не задевают, правда, всегда даю сдачу. Вот Глинской вчера насыпал на уроке на макушку бумажки от конфет. Сама виновата. Во-первых, не закручивай на голове такую толстенную косу, во-вторых, не строй из себя королеву, когда росту в тебе сто пятьдесят. В-третьих, не дразни меня дядей Степой. Это травмирует мою нервную систему; я накрошил много-много бумажек от ирисок, всю литературу ел как проклятый, почти двести грамм и очень аккуратно насыпал Глинской в ее «гнездо» на голову. Она ведь на литературе так и ест Осу глазами, подожги — не заметит. А когда Лисицын начал меня дразнить каланчой, я взял его, родненького, на руки, отнес на кухню и посадил в кастрюлю с холодной водой. Буфетчица наша, тетя Катя, приготовила ее, чтобы картошку помыть, но Лисицын этого заслуживал больше… Мать сейчас мне оладьи с медом принесла, как инвалиду. И вообще — в трепете. Сам слышал, отцу сказала: «Представляешь, добром сидит над тетрадкой. Неужто поумнел?»

Зато сами-то явно поглупели с этой новой квартирой. Только и прикидывают — чего бы купить. Мать прямо облизывает наши две комнаты. Сначала ковер захотела, у них в типографии талоны по кварталам дают. Начала деньги копить, а он, ковер этот дурацкий, взял и подорожал. Так она шапку свою норковую продала, но ковер добыла.

Потом отцу телевизор цветной загорелся. Вкалывал, как экскаватор, всюду назанимал деньги — купили! А зачем, когда и смотреть у него времени нет, надо долги отдавать.

И выходной теперь вместе никогда не проводим. Отец вечно в квартире что-то красит, пилит, а мать идеи подбрасывает.

Отец раньше очень любил гостей, любил подарки людям делать. Но мать его тихонько перевоспитывает. Сначала от гостей отучила: «А нас зовут?! К нам, конечно, с дорогой душой, но мне надоело на всех кухаркой быть, на все праздники… Были бы нужные люди, понимаю: завгаражом, старший механик, диспетчер, а то просто шоферюг полный дом назовет и радуется…»

Отец, правда, не признает дружбы ради выгод. Отсюда и все его неприятности. И квартиру лишние пять лет ждал. И машину сам чинит. Нет, не от скупости, он мужик широкий. Противно ему рвачество разных деляг.

А мать хочет жить «как люди».

«Жмоточка моя», — иногда ее отец называет…

Наверное, из-за отца я и решил стать геологом, хотя дядька Гоша — настоящий геолог, а отец — шофер. Но такие походы в лес, как он, никто не устраивает. Мы с ним делали иногда по пятьдесят километров в день и все на своих двоих, до полного выматывания. У него теория, что только так и надо ходить в лес за грибами и камнями, а иначе — бабье рукоделие. Он научился камни шлифовать, даже алмазный круг завел, матери сколько брошек да колец сделал. Но она не ценила его работу, пока не оказалось, что на эти украшения уйма желающих в ее типографии. Он в простые магазинные оправы такие камни вставлял, что женский пол вопил, сдавался без боя и покупал не торгуясь.

Отец, как узнал про ее торговые операции, сразу все бросил. Он сказал, что для нее старался, а обеспечивать ювелирной сбруей женщин Москвы и окрестностей за деньги не обязан, да и невыгодно. Он за баранкой больше выколотить может…

Одно у моих родителей отнять нельзя — они и вправду любят друг друга. Митька мне завидует. У них дома постоянные скандалы, отец трезвым с работы никогда не является, мать с синяками ходит. Митька еще и потому отца ненавидит, что вычитал в какой-то книге: алкоголики не имеют права на детей. У них дети всегда слабые рождаются, мелкие и больные. Отец у него здоровущий, под потолок, а Митька почти не растет, его за пятиклассника принимают. Отец его много лупил, один раз даже «Скорую» вызывали.

Митька любит ко мне приходить, ночует, когда мать в вечерней смене. И всегда то пол у нас помоет, то плиту, мать на него не нахвалится, говорит: «Вот это хозяин растет, а у тебя только камни дурацкие в башке».

Странный она человек, ничего не признает, что немедленной пользы не приносит. Мои камни ее бесят, потому что из них ничего «путного» сделать нельзя. Когда мы с Митькой однажды ядро каменное притащили, километров десять на себе перли из леса, сразу крик подняла. А я хотел на балконе его установить вместо статуи…