Пролог. К портрету Арама Мансура
Поступившее сообщение могло показаться загадочным. От него веяло почти нескрываемым разочарованием и раздражением. В нем упоминалось имя Арама Мансура. Только на этот раз о его носителе говорили не как о знаменитом шахматном чемпионе, а ни много ни мало как о владельце акций концерна Ласнер-Эггер. Неординарное, согласитесь, событие в судьбе, сумевшей из младенца, обнаруженного в гостиничном номере, — по мнению одних, в Спа, по утверждению других, в Египте, подобно Моисею, если, конечно, все это не произошло в Монтрё, — подобранного потом одним бродячим фокусником, неким профессором мистификации вроде того «доктора Карлсбаха», что открыл Роберу Удену мир научных таинств, — сделать главного акционера целой сети отелей, которую в начале века создал великий Тобиас Ласнер-Эггер, один из родоначальников швейцарского гостиничного дела. Эпопея эта, как известно, открывалась альпийской гелиотерапией и умеренным катанием на санках, а потом привела к серфингу, водным лыжам, бобслею, сауне, таиландскому массажу, сафари и всему, что только может предложить индустрия потребительского туризма в масштабах планеты. До того, как в конце почти столетнего пути он назвал Арама своим законным наследником, старый Тобиас всегда отличался страстью к созиданию, которая у него гармонично сочеталась с умением в мельчайших деталях продумывать все свои начинания. В двенадцатилетнем возрасте, во времена Коммуны, он видел, как в парижском ресторане «Вуазен» на стол подавали седло спаниеля и хоботы Кастора и Поллукса, слонов из Ботанического сада. Помнил он и те времена, когда состоявший при отеле «Риги» пастух, собрав свое стадо, наигрывал на рожке под окнами, дабы заставить постояльцев насладиться восходом солнца на Цугском озере. История его восхождения, в такой же мере, как и история восхождения Цезаря Рица, Руля, Негреско, принадлежит малой либо великой истории гостиничного дела. От Монтрё до Египетских пирамид, от Хилверсюма до Пуэрто-Рико, от бухты Ангелов до берегов Босфора сеть Ласнер-Эггер обеспечила себе выход на все побережья мира.
Ведя дела на равных с магнатами своей эпохи, финансистами, пионерами автомобилестроения, владельцами железных дорог, он сумел привлечь в партнеры таких людей, как Валтан Борромео для строительства на сваях на берегу Нила отеля «Каир-Ласнер-Эггер», выглядевшего в ту пору прямо плацдармом африканского туризма, и таких, как Ксанис Кодрос — для строительства в Северной и Южной Америке, а потом, значительно позднее, и в странах Карибского бассейна.
Две мировые войны, неумолимая лавина революций, династические, валютные кризисы и прочие события отнюдь не сделали его порыв менее стремительным. Только вот волосы Тобиаса поседели. Белая пена отметила его, когда он находился на самом гребне волны. Он умел стареть. Величественно. Не утрачивая масштабности. Обретая статус живой легенды, которая для его концерна, добавлявшего к своим владениям в разных частях света все новые и новые звенья, была ценнее любой рекламы. Он превратился в нечто вроде символа. Его авторитетное имя стало таким же выражением квинтэссенции роскоши и высокого качества, как пробка на радиаторе «роллс-ройсов».
Былой блеск, эрцгерцоги и коронованные особы, президенты и раджи, имперская дичь, подстерегаемая конспираторами и анархистами, увешанные жемчугами гетеры, страусы с лорнетами и муравьиными сердцами, промотавшиеся и готовые пустить себе пулю в висок юнцы — вся эта мифология конца и начала века, с рулеткой по-русски и с самоубийством по-ирландски в качестве основы, оказалась всего лишь запалом для других, столь же недолговечных фейерверков. И накатывающиеся одна за другой волны приносили всякий раз собственных идолов, собственные моды, новые танцы, новые ритмы. В остальном же ничто не менялось: как известно, этот мир никогда не усложнял себе жизнь никакими табу. Разве что миллионеры всплывали уже на иных горизонтах. Хроника происшествий, снова войдя в моду и покорно следуя за чередой наваждений, участвовала в общем процессе, обеспечивала выветривание этих призраков и замену их другими. Тобиас всегда неодобрительно относился к тому, что клиенты приезжали в его владения умирать, и приблизительно в 1910 году, в момент пребывания на командном посту в Монтрё, внес одно любопытное предложение, суть которого сводилась к увеличению тарифа в случае кончины в гостиницах. Похоже, что расположенные на берегу озера клиники и дома отдыха извлекли из этой рекомендации значительную выгоду. Для несокрушимого Тобиаса дело здесь было не столько в том, чтобы в несколько неделикатной форме наказать тех слишком верных своих клиентов, которые, будучи не в состоянии отказаться от курортных сезонов и развлечений, предлагаемых в Kursaal,[2] в конце концов неминуемо испускали свой последний вздох у него, сколько в том, чтобы напомнить этим баловням судьбы, среди которых выделялись русские семьи, образовывавшие в недрах отеля буквально целые княжества, искателям приключений высокого полета, живущим сегодняшним днем, великим жрицам сапфического культа с взорами, постоянно обращенными к озеру, словно в ожидании, что на месте Тонона вот-вот появятся оливковые рощи Лесбоса, — сколько в том, скажем мы, чтобы напомнить всем этим людям о преходящем характере их привилегий. В этом Тобиас, начинавший карьеру с мытья посуды и чистки овощей, — до того, как подобную работу стали выполнять автоматы, — всегда был глубоко убежден, даже в те времена, когда разного рода бояре приезжали на санях, даже в те времена, когда ему случалось еще покидать свой кабинет, чтобы приветствовать в холле их высочества, их морганатических супруг, гитонов