Евгений Носов
Темная вода
рассказ
Нет ничего досаднее, чем возвращаться с пустой охоты. После бессонной ночи у костра, на всполохи которого вскоре набрели еще и соседи по охотничьим засидкам, тоже выставившие свои "боеприпасы" - в знак укрепления ружейного братства; после всенощного спора о калибрах, порохах и собаках, а тем паче о политике, особенно распаляющей неуступчивость и не дающей сосчитать выпитое; после затем нетвердого, похмельного лазанья по мокрым рассветным камышам, средь чавкающих торфяных хлябей, сокрытых невесть откуда взявшимся туманом; столь густым и плотным, что перепуганный чирок, едва выфыркнув свечой из-под самого носа, тут же исчезал в непроглядном ватном небытии; наконец, после бестолковой пальбы по любому живому промельку, по всякой подозрительной загогулине, чернеющей на молочно парящей поверхности воды, - после всего этого, называемого открытием осеннего сезона, мы, невыспавшиеся, помятые, с дурным гудом в голове, за полдень засобирались домой, молча, отчужденно запихивая в рюкзаки раскиданное шмутье и лагерную утварь.
Можно было, конечно, остаться еще и на вечернюю зорьку, подождать того часа, когда земля подернется густеющей дремой, а небо еще полно прежнего озарения. В эту пору утка, прокоротав светлое время на хлебных верхах, откуда заведомо зрим и слышим любой конный и пеший, всякий пес и лис, покидает дневную кормежку и тянет к воде. На безопасной высоте она ведет свой едва ставший на крыло выводок к еще недавно тихому родному болоту, в один день истоптанному десятками охотничьих бродней, осыпанному свинцом, горелыми пыжами и окурками, чтобы забиться в крепи и перебыть там, вслушиваясь и тревожась, до первых утренних отсветов...
Вечерний подлет длится каких-то полчаса, когда стрелок, слившись с одиноким кустом, хорошо видит птицу, а она его - нет. Темный утиный рисунок четко, чеканно проступает на рьяной палевости зари. Матерая крачка сторожко поводит аккуратной, точеной головкой, посматривает, что там, внизу, коротко вскрякивает, наставляя несмышленый молодняк, несчастливо родившийся в пору предельно усовершенствованных "тозов" и "зауэров", выцеливающих их хрупкое бытие.
В этот момент и бьют утку влет хорошей, крепкой дробью, чтобы не рикошетила от плотного пера мелкой, бессильной пшенкой, а разила кучно и наповал.
Еще как сказать, что лучше: утренняя ли охота на воде или вот такая, в сухой лет, когда удачно схваченная на мушку дичь с тупым звуком падает на прибрежный бугор и стрелок не опасается ее потерять, как часто теряют подранка в болотной чаще. Здесь она сама себя добивает наверняка, грохаясь о твердь с подлетной высоты.
Впрочем, сам я не охотник, никогда не заводил ружей и со времен войны ни разу не стрелял во что-нибудь живое, и потому мои суждения об этом предмете, надо полагать, весьма сторонни и поверхностны. А напросился я на открытие сезона просто по случаю, любопытства ради, чтобы, как говорится, подышать подлинной атмосферой охотничьего празднества.
- А может, останемся? - заколебался один из двух наших Андреев, обладатель клетчатой тирольской шапочки. - Давай еще вечерок постреляем, а?
Он вопрошающе смотрел на хозяина "газика" Куприяныча, ища на его округлом, в крупных складках лице какие-либо обнадеживающие подвижки.
- Нет, братцы, - отмахнулся Куприяныч. - Вы как хотите, а я по таким дорогам ночью не ездок.
- Завтра поедем...
Куприяныч категорически зачехлил свою "ижевку" и бросил ее на заднее сиденье.
В общем, разговор кончился тем, что оба Андрея оттащили свои набитые рюкзаки в сторону, а мы - я, Куприяныч и его не то зять, не то племянник Олега - забрались в "газон" и помахали им ручкой.
Дорога и впрямь была не для всякой машины. Недавние затяжные дожди и хлебоуборочная техника - все эти "КамАЗы", "К-700" с прицепами - сделали свое черное дело. Полевые проселки, за лето было присмиревшие и даже поросшие травкой, как-то сразу утратили свою прежнюю твердь, гибло распустились, налились по низинам бочагами, расползлись вширь по зяблевым и свекольным окрайкам, а то и по неубранным хлебам, и веяло Мамаевым нашествием при виде золотистых пшеничных стеблей, вдавленных в непроворотное месиво чернозема.
Правда, за последние дни погода снова восстановилась, прозревшее солнце и неназойливый ветерок подсушили поля, на жнитве опять ожили, замелькали планками комбайны, но дорога, глубоко взрытая колесами, вздыбленная грязевыми хребтами, уже начавшими цементно цепенеть, сделалась еще больше непригодной для легковой езды.
Мы истратили не меньше часа, пока добрались до маячившей на горизонте заброшенной церквушки, убого, пустоглазо замершей среди бурого, заматеревшего бурьяна, из которого кое-где торчали ржавые, под стать бурьянам, остовы железных крестов.
Странно, но никто из нас не помнил этой церквушки. Видно, вчера при трудном подъеме на взгорок, когда "газик", рыская то вправо, то влево, будто живое существо, у которого вот-вот иссякнет последняя воля и заглохнет вконец загнанное сердце, несчастно, страдальчески выл и захлебывался, окутываясь сизым чадом, мы, напрягшись и сопереживая, вглядывались в дорогу, не имея возможности озираться по сторонам. И потому, выйдя теперь из машины, чтобы оглядеться, мы ни в чем, кроме заезженного бугра, не узнавали этого места.
