— Альфред должен заняться коммерцией, — сказал отец, вставая и с решительным видом принимаясь выбивать трубку.
— Хм, должен заметить, вы рассуждаете весьма неразумно, — возразил мой брат Том, сделав несколько глубоких затяжек из черной носогрейки. — Никто в нашем роду не опускался до коммерции, а при наших связях, думаю, следует приискать для Альфреда что-нибудь поприличнее. Может быть, ему лучше пойти по гражданской части? Ведь вы, полагаю, не собираетесь отдать его в армию?
— В армию? Этого еще не хватало! Нет, нет, Том. Довольно с меня старшего сына. Твое образование дорого обошлось мне, мой мальчик. Хотя я, конечно, рад, что ты получил столь почетную степень — магистра наук. Священник, все в графстве лестно о тебе отзываются, но все же твое жалованье в конечном счете оставляет желать лучшего. Сколько ты получаешь, Том? Тысячу фунтов в год, кажется?
Если вы думаете, что семейный совет, на котором решали мою судьбу, проходил где-нибудь в родовом замке, то ошибаетесь. Было это в небольшой гостиной, выходившей окнами во двор, где стояла кадка с дождевой водой. Жили мы в меблированных комнатах, в доме № 44 на Пигрин-стрит, в Алчестере. Мой отец, Орландо Таббз, капитан Королевского Флота (на всякий случай имейте в виду, что капитан флота по чину приравнен к армейскому полковнику). И хотя отец имел всего лишь командирскую должность, тем не менее, он носил титул учтивости и имел право на соответствующие привилегии. Ах, старик-отец — упокой, Господи, его душу! Как сейчас помню: заложив руки за спину, стоит у камина, задумчивое морщинистое лицо собрано в складки, кроткие бесхитростные глаза, много лет взиравшие на мир с надеждой и бодростью, остановились на мне, младшем сыне, с невыразимым чувством спокойствия и отцовской нежности. Положив руку мне на плечо, отец сказал:
— Тэд, придется тебе заняться коммерцией и заработать себе состояние.
О, юноши, счастлив тот из вас, у кого есть отец, направляющий вас во всех начинаниях.
Когда отец все-таки проявил решительность, — а бывало с ним такое не часто, — мы быстро поняли, что он на сей раз не пойдет на попятный. И хотя я притворно возмущался, что мне придется унизиться до коммерции и запятнать свое социальное положение, в душе я не очень-то огорчился, узнав о неожиданной перспективе, поскольку судьба не сулила мне сколько-нибудь заметных щедрот и выгод.
Но, разумеется, я ожидал, что, коль скоро я смирился с судьбой и решился принести жертву на алтарь Мамоны, то жертвоприношение будет принято и мне щедро за все воздается, хотя и имел самые смутные представления о коммерческом поприще, на которое мне предстояло ступить. Обычно, отец наивно строил иллюзии, что мне лучше всего начать карьеру в какой-нибудь бухгалтерии, где, прослужив несколько лет с испытательным сроком, я могу стать негоциантом.
— А там, глядишь, Альфред, станешь биржевиком, пойдут дела в гору.
Отец, посоветовался со своими друзьями, обладавшими практической сметкой. Бывалый моряк, он усвоил некоторые грубые привычки и наклонности и очень любил заглядывать вечерами в «Белый Олень», где за стаканом грога, покуривая сигару, беседовал с разными коммивояжерами, которые бражничали в пивной.
— Среди них есть весьма толковые ребята. Многое повидали на своем веку, — бывало, рассказывал он.
Когда же он навел справки, то был весьма озадачен, узнав, сколь много хитросплетений в негоциантстве и как трудно благовоспитанному юному джентльмену получить доходное место в мире чистогана.
— Да будет тебе известно, — произнес отец, робко поглядев на меня, а затем застенчиво на мать, — некоторые джентльмены, с которыми я беседовал вчера в «Белом Олене»…
— Ох, уж эти мне джентльмены! — вздохнула матушка.
— А почему нет, дорогая? У большинства из них очень дорогие костюмы, — возразил отец и потупил взгляд на свой потрепанный наряд: ему, моряку, доставляло удовольствие ходить в неприглядной одежде: в высоких сапогах с квадратными носами, по размеру на два дюйма больше, чем надо, в черных, не доходящих до лодыжек брюках, в черном сатиновом жакете, фраке и с невообразимо большим черным, мятым платком из шелка, обмотанным вокруг шеи и поддерживающим стоячий воротник рубашки; один конец этого галстука вечно задевал ему ухо, а другой, спускаясь длинной черной змеей, буквально душил его.
— И я уверен, дорогая, деньги у них не переводятся. Во всяком случае, безделушки носят они роскошные. Так вот, как я уже говорил, дорогая, один из этих джентльменов посоветовал нашему мальчику как следует ознакомиться с товарами, а потому — гм! — нам надо устроить его в лавку драпировщика.
При этих словах матушка уронила рукоделие, в руке у нее застыла игла.
— Орландо, — проговорила она после многозначительной паузы, — если вы всерьез намерены сделать из Альфреда лавочника, заблаговременно прошу известить меня об этом. Я сразу же перееду к своим друзьям, закрыв глаза на вашу экстравагантность, проживу остаток дней на скромные сбережения, которые — слава Богу! — еще у меня есть.
Не правда ли, благородный жест моей матушки? Он сразу поставил все точки над «i». С тех пор на мануфактурной лавке был поставлен крест. Отец, весьма озадаченный, вспомнил о своем старом кузене, торговце из Сити, написал ему пространное письмо; подробно остановился на моей биографии и образовании, в частности указал, что меня обучали в школе латинской грамматике, где я приобрел достохвальное знание греческого и латыни, почерпнул некоторые сведения о Эвклиде
