Туманы, туманы, волглые травы… Их вкус она знала с детства, может, с самого рождения, вкус горьковатый, немного тревожный, осенний. Скотоводы нашли ее тогда в траве. Маленький сверток, укутанный в мех, неизвестно, сколько пролежавший на холодной земле. Травы и небо — огромное, глазастое, дрожащее, так и остались её жизнью, её настоящею жизнью.
Девочку обнаружили на рассвете, и маленькое лицо было в каплях от тумана. Лошадь с наездником, шедшая ровным шагом, уткнулась тёплым влажноватым носом во что-то беззвучное, но живое. Лошадиный запах она тоже запомнит на всю жизнь. Запах добрый и беззлобный. Лошадь облизала ей лицо, странное лицо — белое, с нездешними чертами, заржала призывно, словно нашла жеребёнка. Наездник спустился, взглянул — белолицый человечек с раскрытыми синими глазами. Удивился. Брёл сквозь утреннюю пелену и наткнулся на ребёнка. Чужого, ребёнка чужаков, это он сразу увидел, почуял. Но комочек беззащитный взял.
Тогда же, на рассвете, в их дом пришла старуха-шаманка. Развернула сверток, долго рассматривала девочку, потом велела всем выйти и они, сквозь шкуры, слышали её бормотание, причудливые звуки и пение. Шаманка сказала, что ребёнок — дар духов, велела его беречь, потом усмехнулась сама себе: «Хотя, если до сих пор не пропала, то и потом выживет». «Только знайте, это не ваш ребёнок. Это ребёнок духов», — повторила она строго, оставила на шее у девочки амулет из бусин и ушла.
Приёмная мать сначала боялась, что девочка немая, она не плакала, не издавала звуков, лежала, вытаращив синие глаза. Потом захныкала, смешно, недовольно, и Кыдым поспешила согреть молока, чтобы накормить ребёнка. Младший сын, едва научившийся ходить, уцепился за её юбку. Старший смотрел со стороны, не совсем понимая, что происходит, пока Кертек, положив руку ему на плечо, не сказал: «Чего боишься? Это твоя сестра».
Девочка оказалась слабенькой, и Кыдым старательно выхаживала её. Ничем она не отличалась от её собственных детей, разве что белой кожей да синими глазами, также тянула к ней ручки, также любила спать, уткнувшись матери в плечо, также забавно что-то бормотала по-детски, также училась ходить. Шли дни, и Кыдым уже казалось, что это её настоящая дочь, что не было никакого свертка в тумане, что просто пришёл день, и девочка родилась. «Как назовем её, Кертек?» — «Назовем Алай».
Была осень. Алай жила с пастухами уже восемь лет. Кертек и Кыдым были людьми тихими, добрыми, много трудились. Отец мастерил ей игрушки, сочинял сказки, вместе они возились с лошадьми. Почему он так любил эту синеглазую девочку, Кертек не знал. Он до сих пор помнил то странное, смешанное чувство умиления, обретения и непонимания, когда нашёл её в траве. Что это было? Знак свыше, подарок богов, знак ему оттуда, с небесных пастбищ, может, от сестры, маленькой девочкой упавшей с обрыва, может, от матери, умершей при родах? Дар этих смертей, так поразивших его в детстве. Всё бродил он, всё сидел у ночных поднебесных костров, всё надеялся, что родные отзовутся с неба, дадут знак, не оставят его. Но время шло, шла его жизнь, неспешная, неторопливая, однообразная, приходили и уходили лошади, появилась молчаливая Кыдым, родившая ему двоих сыновей. Росли дети, приходили и уходили лошади, зажигались и гасли костры, а Кертек ждал чего-то, грызя соломинки и поглядывая наверх, пока однажды не нашёл Алай у себя под ногами.
Он был уверен, что это ответ на его ожидания, пускай странный, но знак. Он часто разглядывал её, наблюдал, замечал всё необычное, думал, чем порадовать. Алай была теплой, радостной, иногда уходила в себя, подолгу молчала, но заключалось в этой тишине такое спокойствие, такая доброта, что даже молчать приятно было рядом с ней.
Кертек иногда брал её с собой на пастбища, и Алай это нравилось больше всего. Травы, небо и лошади. Алай могла обнять кобылу за ноги и стоять так долго-долго, словно слушая безмолвный лошадиный рассказ. А лошадь уткнется ей носом в голову и лишь прядет ушами. Отец только умилялся, не зря прозвал ее Жеребёнком еще с того дня, как услышал удивлённое ржание во мгле.
Однажды на пастбище под утро, сквозь сон, Кертек услышал навязчивый повторяющийся звук, звук лошадиной тревоги. Лошади боялись, и он даже знал, кого. Где-то поблизости бродил злой и опасный зверь. Кертек огляделся, а дочери не было. Выскочил из шалаша и отпрянул — Алай стояла рядом с волками, пятеро серых, ощерившихся морд, десять внимательных рубиновых глаз. А она стояла и будто не пускала их, Кертек бросился к ней, и в ту же секунду волки развернулись и ушли. И он даже не понял — на самом ли деле это были звери, или ему почудились их зловещие тени в утреннем, сизом тумане.
Потом он вспоминал, как однажды свежевал овцу, как, сосредоточившись на работе, не услышал шагов за спиной, не заметил, как подошла Алай и стала смотреть на кровавое месиво у него под руками, где шкуры, кишки, мясо, недавно еще живое, тихое, смирное создание. Он оглянулся, с ножом в испачканной кровью руке и увидел, что Алай рвёт. Сердце улетело куда-то вниз, так нехорошо ему стало, что он, как разъярённый зверь, стал звать Кыдым и ругать её последними словами: «Ты что, спишь? Чем занимаешься? А ну, забери ребёнка!». Быстрым шагом пришла испуганная жена, увела Алай. Уже уходя, дочь обернулась, и в её глазах Кертек увидел неподдельный ужас. Она была маленькая, пяти лет, и он не смог ей ничего объяснить, даже не знал, как.
