Тайна горы Сугомак

С ручейка речка начинается. Со слова людского — сказ. А речь пойдет о тех временах, когда про Кыштым еще и слуху не было. Разве что в зимние метели под защитой двух гор башкирские юрты здесь поднимались. А из Башкирии до Сибирского тракта дорога мимо Голой сопки пылила. Там ямская изба посреди лиственниц красовалась. Коней для нее башкиры поставляли. Они с малолетства среди лошадей жили. Кобылье молоко пили. Толк в скакунах понимали. Башкирцы — народ неприхотливый, работящий. Но проезжим купцам да господам не больно доверяли. Доверие-то на честности крепнет. А купцы да господа больше толстому денежному карману кланялись. Башкир без стеснения обманывали. Тут для ямской избы русские люди потребовались. Без толмача-то не обойтись. С башкирами разговаривать надо. Так и появилось русское селеньице вокруг ямских конюшен. Домов двадцать. Не больше. Шуранкой его назвали. Здесь выезд на реку Уфу и пролег.

Как-то раз шуранский пастух Афоня, по кличке Достань Яблочко, зашел в избушку вдовы Марьи Галицковой о пропаже коровы сообщить. Корова-то от табуна отбилась и сбежала. Хорошо еще лето на улице. Ведь кругом глухомань страшенная. Волков в урманах порядочно. Да сыты пока они.

В поселке вдов навроде Марьи много проживало. Не считая подростков, из мужиков-то, кроме безрукого пастуха Афони, только Криночка и значился. На одних женских руках ребятня поднималась и в силу входила. Для будущих заводских и рудничных работ опора надежная.

В Шуранском сельце что ни год, то мужик погибал. Все ямщики да охотники. Морозные уральские зимы кряжистым скалам спины раскалывали. Только треск стоял. Поусыпляли метели лютые ямщиков на веки вечные на длинных горных дорогах. Тайга тоже зверем за человеком следила. Споткнешься — и добивать бросится. Простудным горячкам да огневицам счет потеряли.

Марья-то женщина славная. Высокогрудая, крепкотелая, девичьей стройности не утратила. На кругу в хороводе первая. В бровях ночь спрятана. А в глазах постоянно солнышко светится. Оттого и не понятно, какого они цвета. Но на кого взглянет, тому тепло делается. Вот сколько доброты ее душа излучала. Даже горе жестокое в Марьином сердце льда не добавило. Марьин-то муж в зимний буран на лошади с санной дороги сбился. И в полверсте от дома замерз.

Афоня же, пастух, в кыштымскую Шуранку из строгановских земель попал. Со Слудки утек. Ему там правую руку по локоть железной крицей оттяпало. Три дня в горном ключе культю держал, чтобы боль отпустила. А выздоровел — и заводчику обузой стал. Заводчик взял и выгнал Афоню. Приказчик, перед Строгановым выхваляясь, хотел еще Достань Яблочко плетью выходить. За слова дерзкие, в лицо произнесенные. Но Афоня одной рукой у него плеть отобрал. И сам приказчика вытянул. Беспрепятственно с той плетью из завода вышел. Строганову, говорят, своенравство крепостного понравилось. Долго над сеченым приказчиком похохатывал. Так и прозвал его Сыромятной Зарубкой. Плеть-то из сыромятной кожи делалась. Афоня же из плети пастуший кнут смастерил. С ним табун и пас. У пастуха частенько заметная присказка с губ слетала:

— Пусть я с одной рукой, но заветное яблочко достану.

Вот от присказки прозвище к Афоне и припаялось. Достань Яблочку семидесятый год минул. Но те, кто его впервые встречали, больши́е годы не давали. На лице Афони борода, как лопата. Окладистая да широкая. Для плеч аршина мало. И не единой сединки в волосах. Оторванная рука, понятно, обратно не вырастет, но Афоня и левой приспособился управляться. Кнутом щелкать мастерски научился.

Бывало, шагает из леса табун. Все ближе и ближе подходят к домам коровы. Выбегают женщины их встречать. Тут Афоня и покажет мастерство. Начнет по земле кнутом щелкать. А в умелой руке пастуха кнут прямо по кличкам коров выкликает. Всех в стаде назовет и успокоится. На левое плечо пастуха отдыхать ляжет.

Ни разу в жизни Достань Яблочко тем кнутом скотину не бил. Случалось, спросит пастуха какой-нибудь заезжий мужик:

— Что же ты, Афоня, вон ту рыжую корову кнутом не укротишь? Видишь, в кусты сигануть надумала.

Достань Яблочко и ответит:

— Корова больше нас с тобой смыслит. Рыжке сейчас одиночество потребовалось. Хочет думушку свою обдумать. А так она у меня — корова смирная. Покинет табун до полдня и обратно вернется.

Если же у какого зубоскала насмешка вспыхивала насчет правдивости Афониных слов, тому пастух отрежет:

— Делать, паря, тебе неча. Побудь с табуном и мою правду увидишь.

Останется просмешник с пастухом. А Рыжка в самом деле в табун к полудню идет. Прямо к Афоне тянется. И мычит жалостливо да протяжно возле Достань Яблочко, словно извиняется. Пастух и скажет корове ласково:

— Ладно, строптивая, иди, гуляй с подружками.

А для мужика, который над Афоней поизгаляться ладил, все увиденное в диковинку. Он на посиделках об этом другим расскажет. Еще приврет для весу. Кто злобу в сердце носил да в людскую доброту не верил, называли Афоню-пастуха колдуном. Подглядывали даже, по каким местам он табун пасет, какие травы в пастушьей сумке приносит, перед какими цветами колдовские наговоры шепчет. И Афонина подпаска хотели на слежку настропалить. Только подпасок-то под стать пастуху подобрался. Из него, как из каменной кудели нитку, ни одного слова не вытянешь.