В августе тысяча девятьсот четырнадцатого года жил в Нью-Йорке молодой человек по имени Николай Тарабас. Гражданство у него было российское. А принадлежал он к одной из наций, которыми тогда еще правил великий государь и которые теперь именуют «окраинными западными народами».
Тарабас рос в состоятельной семье. В Петербурге учился в Технологическом институте. Не столько от искренней убежденности, сколько в силу опрометчивой горячности юного сердца он на третьем семестре обучения примкнул к революционной группе, которая немногим позже устроила покушение на херсонского губернатора. Тарабаса и его товарищей отдали под суд. Одни были осуждены, другие — оправданы. В число оправданных попал и Тарабас… Отец отослал его из дому, посулив денег на случай, если он уедет в Америку. И молодой Тарабас покинул родину, без раздумий, как два года назад без раздумий стал революционером. Уступил любопытству, зову дальних стран, беззаботный, сильный, полный веры в «новую жизнь».
Однако уже спустя два месяца по прибытии в большой каменный город в нем проснулась тоска по родине. Перед ним еще открывался весь мир, а ему порой казалось, что все позади. Иной раз он чувствовал себя стариком, который тоскует по утраченной жизни и у которого нет больше времени начинать новую. И Тарабас, что называется, пустился во все тяжкие, даже не пытаясь приспособиться к новому окружению и подыскать работу. Он тосковал по нежно-голубой дымке родных полей, по замерзшей земле зимой, по неумолчному пению жаворонков летом, по сладковатому запаху печеной картошки в осенних полях, по кваканью лягушек в болотах и пронзительному стрекоту кузнечиков в лугах. Тоска жила в сердце Николая Тарабаса. Он ненавидел Нью-Йорк, высокие дома, широкие улицы и вообще все каменное. А Нью-Йорк был каменным городом.
Через несколько месяцев после приезда он познакомился с Катериной, девушкой из Нижнего Новгорода. Она служила официанткой в баре. Тарабас любил ее как потерянную родину. Мог говорить с нею, мог любить ее, ощущать ее вкус и запах. Она напоминала ему отчие поля, родное небо, сладкий запах печеной картошки в осенних полях. Хотя родом Катерина была из других мест. Но он понимал ее говор. Она же понимала его настроения и приноравливалась к ним. Смягчала и одновременно усиливала его ностальгию. Пела песни, каким и он выучился дома, знала людей такими, какими знал их он сам.
Он был ревнив, необуздан и ласков, готов и ударить, и поцеловать. Часами он слонялся возле бара, где работала Катерина. Нередко сидел за одним из ее столиков, наблюдал за ней, за официантами и посетителями, иногда заходил на кухню, чтобы понаблюдать и за поваром. Мало-помалу в присутствии Николая Тарабаса все стали испытывать замешательство. Хозяин пригрозил уволить Катерину. Тарабас пригрозил убить хозяина. Катерина попросила своего друга больше не приходить в бар. Но ревность снова гнала его туда. И однажды вечером он совершил злодейство, которое изменило ход его жизни. Но прежде случилось вот что.
Душным днем в конце лета он случайно забрел на передвижную ярмарку с аттракционами, какие в Нью-Йорке не редкость. Бесцельно ходил от одного балагана к другому. Не задумываясь, швырял деревянные шары в дешевый фарфор, стрелял из ружья, пистолета и старомодного лука по нелепым фигурам, приводя их в нелепое движение, катался на многочисленных каруселях, сидя то на лошадке, то на ослике, то на верблюде, проплывал на лодке через пещеры, полные механических привидений и зловеще булькающей воды, замирал от страха на русских горах, устремляясь то вверх, то вниз, а в комнатах ужаса рассматривал жуткие природные аномалии, венерические болезни и знаменитых убийц. В конце концов он остановился возле балагана цыганки, которая по руке предсказывала судьбу. Он был суеверен. И до сих пор никогда не упускал случая заглянуть в будущее, обращался к гадалкам на картах и астрологам, да и сам почитывал всевозможные брошюры по астрологии, гипнозу, внушению. Сивые кони и трубочисты, монахини, монахи и духовные лица, попадавшиеся навстречу, определяли его путь, направление прогулок и самые незначительные решения. Утром он старательно избегал старух, а также рыжеволосых. Евреев же, случайно встреченных в воскресенье, считал заведомыми вестниками беды. Такими вещами он заполнял большую часть своих дней.
Вот и у балагана цыганки он тоже остановился. На перевернутом бочонке, возле которого она сидела на скамеечке, лежали предметы, необходимые для колдовства, — стеклянный шар с какой-то зеленой жидкостью, желтая восковая свеча, игральные карты и горстка серебряных монет, палочка из ржаво-коричневого дерева и блестящие разномастные звездочки из золотого сургуча. Народу возле балагана предсказательницы толклось много, но подойти к ней никто не решался. Она была молодая, красивая и равнодушная. Словно и не замечала всех этих людей. Смуглые, унизанные перстнями руки она спокойно сложила на коленях, туда и смотрела. Под шелковой ярко-красной блузкой дышала полная грудь. Большие золотые талеры тяжелого, в три ряда, мониста тихонько подрагивали. В ушах серьги, из таких же монет. Казалось, весь этот металл позванивает, хотя на самом-то деле ничего подобного. Цыганка как будто отнюдь не стремилась стать платной посредницей между зловещими силами и земными существами, скорее она сама была одной из тех сил, что не толкуют судьбу людей, а определяют ее.
