Набережная Малаке, 19, — здесь, в центре Парижа, помещалась известная на весь город букинистическая лавка Франсуа-Ноэля Тибо (или Ноэля Франса, как называли его земляки-анжуйцы и именовал себя он сам). В этом доме 16 апреля 1844 года родился Анатоль Франс. Книги окружали его с первого и до последнего дня жизни, с ними так или иначе связаны и многие страницы его романов. Библиотеки в замке д’Астарака («Харчевня королевы Гусиные лапы») и в особняке д’Эспарвье («Восстание ангелов»), «обитель книг» Сильвестра Бонара («Преступление Сильвестра Бонара»), кабинет профессора Бержере («Современная история») — прообразом всех этих книжных сокровищниц была, конечно, лавка отца писателя, где на полках «теснились целые племена поэтов, философов, историков». «Еще совсем ребенком, — скажет Франс устами господина Бержере, — я прислушивался к тому, как они молчали, оглушая меня жужжанием славы».
Отец писателя, Ноэль Франс, был человеком недюжинным. Сын деревенского башмачника, батрак, потом солдат гвардии Карла X, он лишь на двадцать третьем году обучился грамоте. Однако вскоре сделался страстным книгочеем, поступил при поддержке своего бывшего командира графа де ла Бедуайера приказчиком в книжную лавку и наконец, проявив изрядные деловые качества, стал ее владельцем. Франс-букинист собирал все, что касалось Великой Французской революции. «Книги, газеты, карикатуры и автографы времен Революции» — так называлась его первая библиографическая работа. Это вовсе не значило, что он был либералом, напротив: бывший гвардеец Карла X всю жизнь оставался убежденным монархистом, ревностным католиком и, как многие люди, обязанные достигнутым положением лишь собственному упорству, был непоколебим в своих взглядах. В одном из автобиографических произведений Франс писал: «Мой ум сформировался по образцу ума моего отца, подобно той чаше, которую скульптор изваял по форме груди своей возлюбленной: самые пленительные ее округлости воспроизводились углублениями... Он был оптимистом, но меланхоликом. Взяв его за образец, я стал пессимистом, но жизнерадостным». Нетрудно догадаться, что если не только черты характера, но и убеждения отца оборачивались в сыне своей противоположностью, то Анатоль Франс неизбежно должен был стать республиканцем и безбожником. Что ж, так и случилось!
Разумеется, оба — и отец, и сын — любили книги, но каждый любил их по-своему. Старый букинист испытывал к книгам слепую страсть, он был из тех библиоманов, для которых, как говорил Франс, не было наслаждения выше, чем «проводить трепетными пальцами по восхитительно шероховатому сафьяну переплета». Содержание томов, которые собирал Ноэль Франс, могло быть ему глубоко чуждо, больше того — враждебно, это не охлаждало его пыла. Франс-сын, куда более равнодушный к корешкам и переплетам, был зато намного внимательнее к тому, что написано на страницах. Если уподобить книги людям, то можно сказать, что отец больше любил их телесные оболочки, а сын — души. А ведь и в самом деле, книги — существа одушевленные, и души их бессмертны. Ни огонь, ни вода, ни черные времена, ни серое безвременье, ни папские индексы, ни правительственные запреты не могут уничтожить живущие в них правду и красоту. Не потому ли, с детства приобщившись к этим вечным ценностям, Анатоль Франс не испытывал нужды в вечности и бессмертии, которые предлагает религия?
Итак, ум молодого Франса питали книги разных времен и народов; заключенный в них духовный опыт человечества становился как бы его собственным опытом. Книги дали ему и нравственную закалку, не менее прочную, чем он мог бы получить, пройдя самую суровую жизненную школу. Любимым же его героем всегда был Дон Кихот, тоже книжная душа, защитник свободы и справедливости. Что, как не книги, побудило ламанчского идальго отправиться в большой мир в надежде изменить его к лучшему? Такая же неистребимая потребность отстаивать свою правду, делиться своим духовным богатством жила и в Анатоле Франсе. Сближает его с Дон Кихотом и ностальгия по старым добрым временам — в его исторических произведениях она особенно ощутима. Но Франсу было присуще еще и острое чувство современности, трезвость мысли, то есть все то, чего лишил своего героя Сервантес и чем сам автор «Дон Кихота» был наделен в полной мере. В характере Франса как будто сочетались горький сарказм Сервантеса и безудержный энтузиазм его героя (не это ли имел он в виду, аттестуя себя как «жизнерадостного пессимиста»?).
Читая романы Франса, легко заметить, что многие его герои созданы по образу и подобию самого автора: таковы Сильвестр Бонар, аббат Куаньяр, Бержере. По существу, это один и тот же тип интеллигента-книжника, в котором высокая культура естественно соединяется с душевным благородством. Они похожи друг на друга, как братья, и в каждом есть частичка святого безумия и отрезвляющего скептицизма. Их роднят и интересы: история, философия, литература — словом, тот комплекс наук и искусств, который в эпоху Возрождения называли «studia humanitatis». Тогда же появилось слово «гуманисты», обозначающее тех, кто посвятил себя изучению этих наук и в первую очередь моральной философии. Именно этим словом и в историческом, и в современном его смысле можно наиболее емко охарактеризовать франсовских героев-интеллектуалов. И они, и их создатель принадлежат к старинному гуманистическому братству, тому братству, к которому причислено не одно славное имя: Эразм, Рабле и Монтень, Дидро, Монтескье и Вольтер.
