У каждого часа своя тайна.
На рассвете это загадки жизни и света. В полдень — головоломки очевидности. В три часа, в самый разгар дня, уже высоко стоит призрак луны. В сумерки — воспоминания. А в полночь? Ну, полночь — это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.
Когда Уилл Рабджонс появился у видавшей виды деревянной лачуги на окраине Бальтазара, была суббота. Теперь время уже перевалило на воскресенье, и поцарапанный циферблат часов Уилла показывал два часа семнадцать минут. Час назад он допил остатки бренди из фляжки, поднимая ее в честь северного сияния, блиставшего и мерцавшего далеко за Гудзоновым заливом, на берегах которого стоит Бальтазар. Уилл бессчетное количество раз стучал в дверь лачуги, призывая Гутри уделить ему всего несколько минут. Два или три раза создавалось впечатление, что Гутри вот-вот отзовется. Уилл слышал, как он что-то бубнит за дверью, а однажды даже повернулась дверная ручка. Но Гутри так и не появился.
Это не испугало Уилла и даже не особенно удивило. Все знали, что старик сумасшедший. Все — это мужчины и женщины, которые выбрали местом жительства один из самых суровых уголков планеты.
«Уж если кто и разбирается в сумасшествии, — подумал Уилл, — так это они».
Что, кроме своего рода безумия, могло заставить людей обосноваться — пусть и таким маленьким поселением, как Бальтазар (всего тридцать два человека), — на лишенной растительности, обдуваемой всеми ветрами приливной зоне, которая полгода покрыта снегом и льдом, а в течение двух из оставшихся месяцев тут разгуливают белые медведи, мигрировавшие через эти места поздней осенью в ожидании, когда замерзнет залив? И уж если эти люди говорят, что Гутри сумасшедший, значит, для этого есть все основания.
Но Уилл умел ждать. По роду своей деятельности он немало времени провел в ожидании — сидел с заряженными камерами, держа ушки на макушке, в укрытии, яме, вади, среди деревьев и ждал, когда появится интересующий его объект. Сколькие из этих существ были, как Гутри, безумными, отчаявшимися? Конечно большинство. Звери, предпринявшие бессмысленную попытку убежать от надвигающейся человеческой цивилизации, звери, чье существование и среда обитания оказались на грани исчезновения. Его терпение вознаграждалось не всегда. Иногда, изнывая от жары или трясясь от холода несколько часов и даже дней подряд, он был вынужден сдаться и двигаться дальше: заповедный уголок, на поиски которого он вышел, не имел будущего, однако не хотел показывать свое отчаяние перед объективом.
Но Гутри был человеческим животным. Хотя он спрятался за стенами из хрупких досок и поставил перед собой цель как можно реже видеться с соседями (если только можно назвать их соседями: ближайший дом находился на расстоянии полумили), его наверняка одолевало любопытство: что это за тип прождал под его дверями на жутком холоде целых пять часов. По крайней мере, Уилл надеялся на это: чем дольше он проторчит тут без сна и отдыха, тем вероятнее, что любопытство одолеет этого психа и он откроет дверь.
Он снова посмотрел на часы. Почти три. Хотя Уилл и сказал своей помощнице Адрианне не ждать его и ложиться спать, но он слишком хорошо ее знал: она наверняка уже начала беспокоиться. Там, в темноте, бродят медведи, и некоторые весят по восемьсот — девятьсот фунтов, едят все подряд и ведут себя совершенно непредсказуемо. Через две недели они отправятся на дрейфующие льды — охотиться на моржей и китов. Но пока медведи вели образ жизни мусорщиков, перебивались разной вонючей дрянью на свалках Черчилля и Бальтазара и (что случалось время от времени) нападали на людей. Очень вероятно, что теперь они бродят поблизости — за пределами круга желтушного света на крыльце Гутри, чуют запах Уилла и, возможно, изучают его, пока он стоит у дверей. Эта мысль не тревожила Уилла. Напротив, его даже немного возбуждало, что сейчас какой-нибудь гость из тех мест, где не ступала нога человека, прикидывает, каким Уилл окажется на вкус. Большую часть своей жизни он фотографировал дикую природу, сообщая человечеству о трагедиях, происходивших на территориях, которые люди не могут с ней поделить. Его фотографии редко рассказывали о человеческих драмах. Нет, на них были существа из другого мира, они ежедневно страдали и погибали. Уилл стал свидетелем непрекращающейся эрозии дикой природы, и чувство протеста словно подгоняло его: преодолей барьеры, стань частью этого мира, пока он не исчез совсем.
Он стащил меховую рукавицу и достал пачку сигарет из кармана аляски. Осталась всего одна. Уилл сунул ее в окоченевшие губы, закурил. Отсутствие сигарет было пострашнее холода и медведей.
