— На ответ вам дается одна секунда и одно, можно два слова. Готовы?
— Да.
— Минута пошла. Ваш возраст?
— Тридцать семь.
— Профессия?
— Писатель.
— Ваше любимое блюдо?
— Грибы в сметане.
— Идеальный вид из окна?
— Море.
— Любимый цвет?
— Красный.
— Любимое занятие?
— Работать.
— Чем вас можно отвлечь от работы?
— Чем угодно.
— Ваша главная, но простительная слабость?
— Сгущенка.
— Ваша сбывшаяся детская мечта?
— Путешествия.
— Несбывшаяся?
— Полет в космос.
— Сколько лет вы состоите в браке?
— Тринадцать.
— Готовы ли простить супружескую измену?
— Не знаю.
— У вас есть дети?
— Трое.
— Чему бы вы хотели в первую очередь их научить?
— Свободе.
— Интересуетесь ли политикой?
— Да.
— Пойдете ли сами в политику, если предложат?
— Нет.
— При каких условиях вы уехали бы из страны?
— При диктатуре.
— Ради чего пожертвовали бы жизнью?
— Ради семьи.
— Что вас больше всего утомляет?
— Толпа.
— Что до сих пор вызывает детский восторг?
— Водные горки.
— Что для вас абсолютно невозможно?
— Предательство.
— Что намного сильнее вас?
— Время.
Сначала — чистое движение, и темнота, и свист, и неизвестность, и обязательно страх! — бесконечности и внезапного конца, пространства и тупика, неизбежности и ошибки. Коридор, тоннель, труба, где пространство и время прорываются в необъятный хаос, делаясь неукротимыми и свободными до жути, до головокружения, до боли в стиснутых пальцах. Так оно каждый раз, и поделать ничего нельзя, разве что сдаться и зажмурить глаза.
Но я никогда не жмурюсь. Ради того самого момента — когда вдруг вспыхивают разноцветные огни, и разворачивается спираль Вселенной, и накатывает яркий восторг, и невозможно не закричать! Кричу я всегда, будто маленькая девочка, или преувеличенно страстная любовница, или…
Расслабляюсь. Блаженствую.
Чуть позже вспоминаю о настройках и поспешно стягиваю хронос до пределов флайсалона, выравнивая параметры по внутренней обшивке. Один раз ошиблась, установила по наружной и чуть не попала в хроноконфликт: то есть, прямо скажем, черкануло, искры были в полнеба, хорошо, парень на том флае оказался нормальный и удалось договориться. Но не вылетала я потом несколько личных месяцев, не меньше. Во всеобщем пространстве ничего нельзя пускать на самотек, нельзя доверять ни приборам, ни тем более интуиции — только предельная сосредоточенность, напряжение, концентрация и аккуратность. И в мире остается все меньше вещей, способных выманить меня туда, во всеобщее, вовне.
Но мгновенный восторг перехода. И потом — эта дивная, немыслимая красота.
Лечу над россыпью звезд в ночи, бриллиантов на черном бархате, миров во Вселенной. Бесчисленных. Сверкающих. Уникальных.
Все это — люди. Я уже забыла, до чего же их много, людей.
Серебристая ящерка-брелок с рубиновыми глазами раскачивается и пляшет над панелью. Стянутый хронос шуршит о покатую обшивку флайсалона, отстает на доли миллиметра, вспыхивая алмазной пылью, и тогда звездные миры других людей снаружи подергиваются полупрозрачным искрящимся фильтром, колеблются и становятся еще красивее. Понемногу привыкаешь к дискомфортной тесноте личного пространства, после долгого перерыва это всегда нелегко, а ведь предстоит еще выйти из флая… ну ничего, как-нибудь. Та же Маргарита массу времени проводит здесь, во всеобщем, подвисая потом в личном, как призналась однажды в сети, на максимальную амплитуду, чуть ли не полсекунды на абсолютный год, — интересно, неужели такое правда может быть? И как она, тоже очень интересно, теперь выглядит?..
Вспышки, звездчатые потрескивания, огни.
И вдруг понимаешь: не хочется тебе видеть никакую Маргариту, встреча с ней, необязательная и спонтанная, на самом деле была лишь поводом вырваться. Из своего уютного, обжитого личного пространства — сюда, вовне. После долгих месяцев, таких правильных, плодотворных и взвешенно-спокойных, испытать снова этот невероятный, с криком, восторг, увидеть прекрасную бесконечность огней и человеческих миров. Зачем, ради чего — не так уж важно. Просто увидеть, проникнуться, ощутить.
В огромном небе светятся, переливаясь чистыми спектральными красками, Абсолютные Часы. Уже опаздываю. Ускорила личное время, немного, минута к двум — хотя какой смысл, если никуда не спешить?
Ладно, перестань. Договорились же.
Если, разглядывая сквозь искристую пленку хронопомех огни, еще и слегка прищуриться, они начинают кружить по спирали, перетекать друг в друга, мерцать в общем танцевальном ритме, и тогда опять становится жутко. Всеобщее пространство нивелирует целый личностный мир до яркой точки в едином узоре, безымянной звездочки в космическом вихре, выводит за пределы значимого, в погрешность, в зыбкость, парадоксально уравнивая единицу с нулем. Если погаснет одна такая звездочка, Вселенная не пострадает, не заметит. Но они не гаснут — ни одна, никогда, и в этом высший смысл мироздания, его безукоризненное совершенство. Ускоряю личное время еще чуть-чуть, и пространство на мгновение из черно-сверкающего становится жемчужным.
Когда восстанавливаются баланс и прозрачность иллюминаторов, я вижу пристань — близко-близко, уже совсем без простора для маневра, и приходится врубать экстренное хроноускорение на максимум, лихорадочно припоминая алгоритм швартовки, — сто лет этого не делала. Древняя идиома неожиданно воспринимается сознанием буквально, и становится смешно.
