Свенельд, или Начало государственности

           И последний поход почти не отличался от предыдущих, как почти не отличаются друг от друга до поры до времени мирно дремлющие  стрелы в  боевом колчане.

         Все изменилось после битвы у Сеаскона, на земле франков. Два дня мы штурмовали неуступчивую крепость на берегу Рейна, два дня лилась кровь, и один за другим гибли наши товарищи, пока мы наконец не взяли последнюю башню и, озверев от одуряющей рубки, не умертвили немногих оставшихся в живых, не пощадив даже женщин и детей. Рюрик, Аскольд, Синеус, Дир, Трувор и я – шестеро уцелевших – нашли в развалинах бочонок вина и утоляли жажду из золоченых кубков, доставшихся в добычу. Глаза норманнов еще полыхали огнем, а душа с трудом отходила от неистовства, но было видно, как с каждым глотком утихал пресытившийся кровью пожар, и душу заполнял бесстрастный пепел опустошения. Рюрик пил наравне со всеми, а глаза его оставались такими же, как и до битвы – острыми и  холодными, словно пустынные утесы берегов далекой родины. Именно тогда он и произнес фразу, показавшуюся мне ценнее всех кубков, доспехов и сундуков с тканями, позднее погруженных в опустевший драккар. Он сказал тогда четко и коротко, как умели говорить норманны, умудренные суровостью быта и закаленные одиночеством: «Главная дорога –  не дорога к Одину, а дорога возвращения». Он произнес это, ни к кому не обращаясь, но наши взгляды встретились, и каждый прочел в чужих глазах  то, что хотел прочесть.

          Утром мы отправились домой,  и обратный путь был долог и опасен вдвойне –  нас было слишком мало, но вернулись мы все шестеро и, вернувшись, поняли, что возвращались в никуда, и, что дорога домой   не закончена, и неизвестно, что закончится раньше – дорога к Одину или дорога возвращения. Лишь я  теперь твердо знал, что именно мы заложим первые камни в основание  нового дома, и камни эти будут прочными, но неотесанными и непосильными для многих из нас.              

           Мы вернулись, а наш род бесследно исчез вместе с островом, всегда казавшимся нам лучшей защитой для женщин,  детей и стариков во время нашего долгого отсутствия. Когда-то дед Рюрика привел сюда несколько спасающихся бегством семей в надежде переждать трудные времена, окрепнуть и продолжить борьбу за старые отцовские земли. Но шли годы, мрачный скалистый остров казался уже не таким чужим и пустынным, а пот, пролитый здесь, прикреплял к себе не меньше, чем кровь, пролитая на родине предков. Все последующие годы с большой земли, очертания которой в ясную погоду различали даже старики, никто не беспокоил, да и сами островитяне  считанное количество раз высаживались на нее в поисках целебной травы, помогающей  иметь детей даже иссушенным временем женщинам. И только дед Рюрика, затем его отец и сам Рюрик знали единственный безопасный проход среди многочисленных рифов и мелей, окружающих одинокий остров. Они хранили эту тайну как символ власти над своим быстро возрождающимся народом и, уходя в далекие походы, отказаться от которых дед Рюрика не мог даже в самые безлюдные годы, не доверяли ее никому, возвращаясь всегда целыми и невредимыми. Но вот остров  бесследно исчез, унеся с собой тайну гибели сотен людей, а Рюрик не мог поступить так же как его дед много лет назад – с ним находилось лишь пятеро растерянных мужчин и драккар, наполненный казавшейся теперь бесполезной добычей.

   Через ночь после нашего возвращения, нарушив молчание, он обратился ко мне, хотя я не мог похвастаться ни знатностью происхождения, ни доверительной близостью к конунгу.

       – Говори!

         – Олег. – Я заранее знал что ответить, но произнес все еще чужое, режущее ухо имя сначала убедившись, что потрясение, испытанное им не лишил его способности рассуждать здраво, как перед решающей битвой.

 И после короткой паузы, Рюрик произнес коротко, словно отдавая приказ:

      – Да, ты прав!

 И все  восприняли его утверждение как приказ, только на безбровом лице Дира мелькнула и тут же исчезла тень недоумения, которой  я не придал большого значения.

 Странное это было племя, и война с ним была странной. Мы никогда не могли застать их врасплох, а они не принимали открытого боя, несмотря на численное превосходство. Все что нам доставалось – пустые деревянные постройки в небольших селениях, обнесенные двухрядным тыном, скорее защищавшим от дикого зверя, чем от нападения себе подобных, и все что мы могли –  это сжечь их, сокрушаясь, что не добыли ни славы, ни трофеев, ни продовольствия. Иногда мы видели легкие однодревки с вооруженными людьми, ускользающие в утренней дымке тумана по извилистым озерным протокам, или группу подростков, неожиданно появлявшуюся из густого леса и также неожиданно в нем растворяющуюся, но преследовать их не решались – боясь не столько внезапного нападения, сколько необъятных просторов таинственной земли не принимающего боя народа.

  Олег прокрался к нам на драккар, бесшумно миновав дозорных – а как,  не знал даже великий Один, – и сам разбудил спящих, чувствующих себя в полной безопасности воинов, чтобы потом, без страха оказавшись в их тесном недоумевающем окружении с восхищенным восклицанием поглаживать выпуклые щиты и блестящие кольчуги. И мы, суровые вояки, ошалев от такого нахальства, восприняли его поведение как еще одну странность странного народа и позволили Олегу в течение целого дня беспрепятственно находится вместе с нами, не считая его ни тайным лазутчиком, ни явным врагом.