Дочке Петра Петровича, Русе (или Марусеньке), было четырнадцать лет. Она училась в театральной школе, и интересы ее сильно страдали от болезни отца. Ее отпустили на каникулы. Пономарев, учитель декламации, задал ей ужасно трудный урок; без папы ей ровно ничего не понять, а папа лежит, как египетская мумия, и ни о чем не заботится. Наконец она не выдержала, пробралась к больному и уселась возле него на кровати.
Руся была до смешного похожа на отца, тоненькая, веснушчатая, длинноногая; только глаза у нее были большие и темные. Она ходила в косице, и на голове у нее красовался голубой бант.
— Папочка, — смиренно начала она, подложив свою руку ему под ладонь. — Дело в том, что Пономарев вздумал меня испытать. Он задал такой стих, такой стих, прямо-таки загадочный! Я пробовала его нараспев, вроде Игоря Северянина, но, наверное, это не годится. Как ты думаешь?
— Читай, — пробурчал Петр Петрович неопределенным голосом.
Руся покопошилась, покашляла и прочла:
В рощах карийских, любезных ловцам, таится пещера.
Стройные сосны кругом склонились ветвями и тенью.
Вход в нее заслонен, сквозь ветви, блестящим в извивах,
Плющем, любовником скал и расселин. Звонкой дугою
С камня на камень сбегает, пробив глубокое русло,
Резвый ручей…
Тихо по роще густой, веселя ее, он виётся
Сладким журчаньем.
— Что за чушь, — удивился Петр Петрович, — откуда это?
Руся обиделась и покраснела.
— Странно, папа, как может быть чушь у Пушкина!
— Да разве это Пушкин?
— Конечно. Отрывок, написанный в тысяча восемьсот двадцать седьмом году. Пономарев говорит, что главная его прелесть в оборванных гекзаметрах шестой и восьмой строки.
— Ваш Пономарев чудачит, а вы ему в рот смотрите. Принеси сюда книгу, я сам прочитаю.
Руся обрадованно метнулась за книгой и приготовилась слушать отца. Она привыкла считать его чтение образцовым и обычно перенимала его интонацию и жесты. Но на этот раз она казалась разочарованной. Петр Петрович прочел стихи с листа, не задумываясь долго и не считая их достойными особенного усилия; он выскочил из размера, прочитав «плющом» вместо «плющем» и «русло» вместо «русло», и совсем огорчил дочь, выговорив «вьется» вместо «виётся».
— Папочка, — виновато сказала она, глядя на одеяло, — ты ставь ударенье на первом слоге, а не на втором. Плющем, русло… И потом, ты говоришь «вьется», а Пушкин написал «виётся», и непременно надо на и напирать, а то опять не будет размера…
Петр Петрович взбесился и захлопнул книгу.
— Ну, если ты лучше меня знаешь, в чем дело, зачем же приставать ко мне? Иди и зуди, как находишь нужным.
У Руси задрожала нижняя губа, и она вышла в столовую, где получила проборку от Юлии Федоровны за то, что не щадит больного отца. Пушкин остался у Петра Петровича и долгое время лежал в уголке на кровати. Через час, однако, Петр Петрович раскрыл его, нашел «В рощах карийских», сказал себе «гм» и погрузился в чтение.
— Руся, пли скорей, тебя папа зовет, да смотри не противоречь ему! — крикнула Юлия Федоровна в детскую. Руся мигом помчалась к отцу. Петр Петрович был в настроении благодушном. Он насмешливо покосился па дочку и сказал:
— Ну, иди, слушай, профессор.
И когда Руся уселась на краешек, прочел ей полным голосом, мерно, слегка поднимаясь к цезурам, точно к верхушкам воли:
Прочитано было правильно, но монотонно и напыщенно. Руся поспешно произнесла: «Спасибо, папочка!» Петр Петрович нахохлился и опять уткнулся в книгу.
— Черт знает, что за стихи. Простота хуже воровства! И ведь чувствуется что-то такое, а как за него взяться — неизвестно.
Руся обрадовалась, что пришла минута откровенности:
— Именно, папочка. Я тебе с самого начала сказала. На вид они обыкновенные, а потом, чем дальше, тем трудней. Главное, знаешь, Пономарев сам их не захотел читать, а сказал, чтоб я поняла идею. Можешь ты себе представить, какая тут идея?
— Н-да, идея! Пейзаж, и больше ничего. Погоди, давай вместе разберем, что там такое. Сперва выступает пещера. Что она делает? Она таится.
— Да, папочка, таится. — Лоб Руси сморщился, а глаза, не отрываясь, следили за губами отца.
— Так; значит, она неподвижна. Мы ее установим в центре. Что там еще? Сосны. Они что делают?
— «Стройные сосны кругом склонились ветвями и тенью», — произнесла Руся.
— Сосны тоже спокойны, но они уже выказывают некоторое действие, не для себя только, а по отношению к пещере. Они склонились вокруг нее. Ты понимаешь, что я говорю?
— Отлично, папа! Значит, про сосны надо сказать оживленней, да?
— Вот именно. Теперь на сцену выходит третий герой, плющ. Он уже некоторым образом самостоятелен. Он не только склоняется, а прямо-таки заслоняет пещеру. Прочти, как там про него?
Руся прочла:
Вход в нее заслонен, сквозь ветви, блестящим в извивах,
Плющем, любовником скал и расселин.
— А почему, — спросила она, — «сквозь ветви, блестящим в извивах»?
— Да ведь сосны-то на переднем плане, а плющ обвивается вокруг самой пещеры. Где есть промежуток меж ветками, там он и просвечивает.
— Вижу, папа, вижу! — воскликнула Руся, засияв от удовольствия. — Я про плющ еще оживленней скажу, чем про сосны, и немножко капризным голосом. Ты подумай, ведь пещера не может никуда ни сдвинуться, ни шевельнуться; сосны могут шевелиться, но только верхушками и чуть-чуть; а плющ уже сам может ползать усиками, — куда растет, туда и ползет.
