Когда ледники раскаляются
Они прекрасны — ледники чилийских кордильер, когда крошечная тень самолета скользит по их нетронутой белизне, а ты прижимаешься к иллюминатору восхищенно и печально, ибо знаешь, что там, внизу, особенно отвратительный на фоне такой красоты, какой-то жалкий выскочка уже столько лет правит страной Габриэлы Мистраль и Пабло Неруды. Пиночет любит облачаться в белоснежный генеральский мундир, подделываясь под целомудренную белизну Кордильер. Ледники раскаляются от гнева, когда это видят. Конечно, когда-нибудь не станет ни Пиночета, ни его хунты, а Кордильеры останутся. Природа, в конце концов, выплевывает из себя все то, что оскорбляет ее красоту. Эта мысль, словно тайный родник под сугробами горных невад, скрыта в поэзии чилийца Рауля Суриты. Он вообще поэт особого склада — одновременно и скрытный и беззащитно открытый. Такая скрытная открытость — результат инстинктивной самозащиты в постоянной борьбе с цензурой, с казарменной идеологией. Хочешь не хочешь, а бывает так, что нужда заставит быть метафоричным. Русским поэтам это хорошо известно — вспомним хотя бы лермонтовские «Жалобы турка». Пиночет, правда, осторожен с писателями и вообще с известными людьми более, чем с простыми смертными. Пабло Неруда был убит только морально, а не физически. Когда Виктору Харе отрубили руки, он не был так знаменит, как это случилось после его убийства. Пиночет, стараясь выглядеть либералом, в последнее время создал даже довольно ловкую полугласность. Но полугласность — это еще не гласность, и работать в условиях полугласности писателю ох как нелегко. Полугласность — это своего рода полукляп во рту. Полугласностью слишком медленно издыхающий режим балансирует разгоны демонстраций, убийства в темных закоулках.
Усложненность Суриты не только тактический камуфляж — это и его художественный строй. В стихах Суриты нет ничего лозунгового, прокламационного, плакатно политического. Сурита никогда не претендовал на отношение к поэзии, как к «бомбе и знамени». Но мы стали слишком примитивно понимать гражданственность поэзии, принимая за нее декларации на общественные темы. Протест не всегда открытая публицистика. Протест может быть размышлением о том, о чем размышлять не положено. Протест против безоговорочно-диктаторского «Надо!» может выражаться не только в устном или письменном негодовании, но в неисполнении, или в наоборотном действии. Протест не всегда крик. Протест может быть и молчанием, и стоном, и шепотом. Участие в демонстрации протеста на несколько часов или на несколько минут не уменьшает значения протеста ежедневно демонстрируемой нравственностью, неучастием в моральной купле-продаже.
Чилийская литература, трагически разорванная надвое, несмотря на духовную сломленность некоторых литераторов, в целом выдержала испытание электрошоком пиночетовского путча, и поэзия Суриты — одно из подтверждений тому. Сопротивление нации солдафонско-бюрократическому режиму невозможно без хранительства культуры как таковой и без хранительства культуры совести. Белоснежные метафоры Суриты, посвященные шествию кордильер, кровоточат. Это поэзия, обладающая кричащей чувствительностью плоти, с которой содрана кожа. Скрытность этой поэзии — только в скрываемости собственной боли, а не чужой. До крови закушенные губы, прячущие крик боли, больше говорят о боли, чем сам крик.
Если говорить о качестве поэзии Суриты, то он держит марку традиций великой чилийской поэзии. Он не прост для прочтения, а тем более для перевода. Несмотря на то, что у меня был в руках и оригинал, и прекрасный подстрочник Б. Дубина, я все зубы обломал над этим нерифмованным, непунктуационным, а иногда и антиграмматическим стихом и в чем-то, сознаюсь, опростил его. А вот когда я познакомился лично с Раулем, я был приятно поражен, как необыкновенно прост в человеческом общении этот такой сложный поэт. У истинно талантливых людей нет времени на искусственное «сложничание» в жизни, которая и без того так сложна, что в полном объеме ее, видимо, нельзя выразить ни самыми сложными, ни самыми простыми стихами.
ЕВГ. ЕВТУШЕНКО
