В этом мире — чтобы оглядеться;
юности — чтобы в него вглядеться;
зрелости — чтобы его принять.
Новизне не доверяет старость,
застит откровения — усталость;
то немногое, что нам осталось, —
вглядываться в прошлое опять.
Пусть в сиреневых своих надеждах,
в разочарованиях кромешных
вырвется из обольщений прежних,
ибо всё — отмаялось давно;
и в былых нескладицах и бедах,
в капельках, не соскользнувших с веток,
может быть, — прощаясь! — напоследок
глянет драгоценностью оно!
Не вздыхай: “Живу зачем я?”
Не спеши убраться с глаз.
Старость — это порученье,
милость Божия — приказ!
Твой распавшийся на звенья
век доматывает срок,
погружается в забвенье,
и урок — ему не впрок!
Плюнь на рану ножевую,
боль ее испив сполна,
хоть на нитку,
на живую,
но — связуя времена!
На исходе осени где-то,
в петербургской ознобной мгле
он пробился — росточек света,
он затеплился
во мне.
Молвил:
“Надобно так немного,
лишь приникни слухом к звезде
и услышишь — весточка Бога —
я — в тебе.
Ибо — везде!
Я — лишь крохотный огонечек,
но живу у тебя внутри.
Ибо — в каждом из одиночеств
теплюсь! —
Только увидь, узри!
Зароненный в тебя изначально,
я — пульсирующий, живой —
огнь,
питающий мощь молчанья,
гром смиряющего
тишиной!
Потому — продолженье стебля —
экзаменуем судьбой,
добровольно меня приемля,
ты ответствуешь
перед собой.
Под питерскими небесами блеклыми,
на сумрачном исходе дня
мой двор — светящимися окнами —
опять взирает на меня.
Своею тайной привораживая,
как бы не ведая забот,
в них чье-то счастьюшко оранжевое
бок о бок с горюшком живет.
А горюшко — зеленоватое, —
за шторкой вяжет свой уют,
немым смирением охватывая
теченье и
моих минут.
И ощущения не вытравлю,
что вечностью дышать готов
с предновогоднею палитрою
веселых — елочных! — цветов.
Я — сквозь себя, сквозь отражение
смотрю…
Но, выключая свет,
легко ловлю соображение,
что словно бы меня
и
нет…
А как зимуют Маня с Васею, —
чуть приглушенный колорит,
контрасты приводя к согласию,
безмолвьем Бога
говорит…
На старой литфондовской даче,
где нет неустройствам конца,
твои неудачи — удачи:
ты вечностью дышишь с крыльца.
Здесь космос к фрамуге притерся,
безбытностью быт оттеня, —
легко (обходясь без притворства!)
твой возраст
сгибает тебя.
И что выручает нас? — Бездна,
узревшая скудость ума!
Даруется
безвозмездно
кусты растворившая тьма.
Тьма,
пестующая безмолвье
Неведомого…
А в нем
мгновенные росчерки молний
трепещут надмирным огнем.
Что в этом безмолвье огромном,
таящемся там, за окном,
за молниями, за громом,
где мы — в измеренье ином?
Сулят ли — и что? — кредиторы
из темной своей тишины?
Быть может, мы лишь на повторы
содеянного обречены?
И как бы умышленно вклинен
в нестройных догадок черед,
из хлябей разверзшихся
ливень
ознобной волной проберет.
И — длится
небес изверженье,
и
в том, как восторженно дождь
свое принимает свершенье,
успокоенье найдешь.
Смерть — это то, что бывает
с другими.
И. Бродский
…И чем-то кормим надежду,
как в юности самой ранней,
всегда пребывая между
надежд
и воспоминаний.
Есть только весна и осень,
а лета — нету в помине,
но мир, однако же, сносен,
когда прогорают в камине
(бишь в печке обычной круглой!)
дрова, а с ними — и письма
и поднабирается углей…
И жить бы — ныне и присно —
пускай среди ненадежных
вестей и лжеобъяснений, —
есть
всеобъясняюший дождик,
осенний
(он же — весенний…)
Его — и удостоверьте,
дабы не кануло в Лету —
как приложение к лету —
то ожидание смерти,
которой, в сущности, нету…
Памяти Н. С.
Что-то в нем навек загрустило.
Отуманилось. И — осталось.
Облака седые взрастило,
обозначившие усталость…
Отпылавшего времени сгусток —
зазеркалье… Немое пространство,
что надежней свидетельств изустных
говорит о нас беспристрастно.
Нет, настоянный не на обидах,
но, вернее сказать, — на досадах
отболевшего быта напиток
и — совсем ослепший! — осадок.
И таит — овальное око —
нашей жизни терпкую радость, —
несмываемая поволока
в глубину его едко вкралась.
Но, как будто бы извлекая
из минувшего свежие вести,
я вхожу в полумрак зазеркалья,
где, конечно же, мы — еще вместе!
Где застыло время, без грима.
Где — не представленье, не сцена, —
всё доподлинно и неповторимо.
И единственно.
И — бесценно!
Вот же — рядышком это счастье
(не существенно — с тортом ли, с коркой)! —
лишь бы сызнова насыщаться
слепотой его дальнозоркой!
