Михаил Дудин
- В моей беспокойной и трудной судьбе... - Всю ночь шел дождь... - Для тех, кто жизнь приемлет праздно... - Метет метель. Сугробы - словно горы... - Нет у меня пристрастия к покою... - Памяти Александра Трифоновича Твардовского - Соловьи
* * * Нет у меня пристрастия к покою. Судьба моя своей идет тропой. Зачем скрывать? Я ничего не скрою. Душа моя чиста перед тобой.
Мир свеж, как снег, как снег на солнце ярок, Голубоватым инеем прошит. Он для тебя и для меня подарок. Бери его! Он, как и ты, спешит.
Встречай его работой или песней, Всей теплотой душевного огня. Чем дольше я живу, тем интересней, Сложней и строже время для меня.
Есть и своя у зрелости отрада, Свои дела, но не об этом речь. В любое время для себя не надо Запас души и жизнь свою беречь.
Нет, мы в гостях у жизни случайны И вымыслом и сказкой не бедны. Земля кругла - на ней не скроешь тайны. Зима бела - и все следы видны. Путешествие в Страну Поэзия. Лениздат, 1968.
* * * Метет метель. Сугробы - словно горы. Горит огонь. И в медленном тепле Мне хочется быть нежным, как узоры Морозного налета на стекле.
Ты с холода. Из самой прорвы синей Вбегаешь, не снимая руковиц. Дай мне губами сдунуть легкий иней С колючих и слепившихся ресниц.
Садись к огню и отогрей колени, Стряхни росу с оттаявших волос. Сквозь заросли тропических растений Глядит в окно завистливый мороз.
Да где же там - завистливый! С опаской, Чтоб не тревожить, полуночный час Какой-то старой белой-белой сказкой, Сам радуясь, одаривает нас.
Снегурочка, ты снова прилетела. Ты руки застудила на лету. Метет метель, а нам какое дело За окнами черемуха в цвету. Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов. Минск, "Вышэйшая школа", 1982.
* * * Всю ночь шел дождь. В сверканье бе
лых молний Он бился в стекла, брызгами пыля. И, запахом всю комнату заполнив, Отряхивали крылья тополя.
А ты спала, как сказочная птица, Прозрачная и легкая, как пух. Какие сны могли тебе присниться, Какие песни радовали слух?
Был сладок сон. И были, словно листья, Закрыты полукружия ресниц. Но утро шло все в щебете и свисте, Все в щелканье невыдуманных птиц.
Казалось, мир в том щебете затонет, Его затопит этот звонкий гам. И мне хотелось взять тебя в ладони И, словно птицу, поднести к губам. Вечер лирики. Москва, "Искусство", 1965.
СОЛОВЬИ О мертвых мы поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены. Тристапятидесятый день войны.
Еще рассвет по листьям не дрожал, И для острастки били пулеметы... Вот это место. Здесь он умирал Товарищ мой из пулеметной роты.
Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело.
Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал.
Потом сильней, входя в горячий пыл, Как будто сразу вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена.
Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь рядом с нами возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств.
Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва.
Еще минута - задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима.
Еще мгновенье - перекосит рот От сердце раздирающего крика. Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника!
Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой... А соловей свистит. Ему в ответ Еще - второй, еще - четвертый, пятый.
Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом Раскидан настороженный уют Тяжелым громыхающим снарядом.
А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра.
Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем.
Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца.
Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле Когда он, руки разбросав свои, Сказал: "Ребята, напишите Поле У нас сегодня пели соловьи".
И сразу канул в омут тишины Тристяпятидесятый день войны.
Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал.
И, может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: "Ребята, дайте знать Ирине У нас сегодня пели соловьи".
И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд.
