В клубе мой друг доктор Рэй уселся передо мной в одно из тех старых клубных кресел, в которых достойно проводили время столько именитых англичан. Мы расположились в углу у огня, но не слишком близко, как раз так, чтобы было не слишком жарко, а приятно тепло.
— И что же? Ничего? — заботливо спросил меня доктор.
— Ничего, — ответил я, — вот уже две недели, как передо мной стена…
Я пришел встретиться со старым другом, чтобы он рассказал мне одну из тех чудесных историй, которые пробуждают энергию, внушают оптимизм и помогают собраться с мыслями. Приближался декабрь, и я обещал редактору большой молодежной газеты рождественскую сказку, одну их тех поучительных и красивых историй, которые моя юная публика уже привыкла ждать от меня к праздникам.
Обычно, когда подходит Рождество, я всегда нахожу милую и нежную историю, это выходит у меня совершенно естественно, когда вечера такие длинные, а витрины магазинов светятся и полны игрушек, уныло объяснял я доктору, но на этот раз вдохновение меня, кажется, совсем покинуло… Передо мной стена…
— Ну что ж… — Доктор смотрел задумчиво. — Я как будто нашел для вас замечательный сюжет.
— Какой?
— …Стена… Я не хочу ничего предписывать вам как врач, тем более что здесь, в клубе, я не веду приема, если захотите какую-нибудь дурацкую пилюлю, прошу пожаловать ко мне в клинику, это будет вам стоить пять гиней, а сейчас я могу рассказать вам совершенно правдивую историю, действительно о стене — и в прямом, и в переносном смысле.
Это случилось в одну из тех ледяных ночей накануне дня святого Сильвестра, когда сердца людей сжимаются от невыносимой необходимости любви и дружбы, тепла и чуда. А произошло вот что.
Я начинал свою практику, был прикреплен к Скотленд-Ярду в качестве судебного врача, и нередко среди ночи меня поднимали с постели к какому-нибудь бедолаге, которого ничто уже не могло разбудить. Был желтый, тусклый декабрьский рассвет — а лучше в Лондоне и не бывает, — меня позвали засвидетельствовать смерть в одном из страшных меблированных домов на Графском дворе — нет нужды вам описывать, как там все отвратительно и печально. Я присутствовал при освидетельствовании тела молодого студента, юноши лет двадцати, который накануне ночью повесился в одной из тех жалких комнатушек, где, чтобы включить отопление, нужно бросить шиллинг в щель газового автомата. В комнате было смертельно холодно, я сел за стол составлять свидетельство, и на глаза мне попалось несколько листов бумаги, исписанных нервным почерком. Я взглянул на них, потом стал читать с неожиданным вниманием. Несчастный молодой человек оставил нам подробные объяснения своего отчаянного поступка. Разумеется, он жестоко страдал от приступа острого одиночества. У него не было ни семьи, ни друзей, ни денег. Приближалось Рождество, и все его существо страстно желало нежности, любви, счастья и… и здесь история, собственно говоря, и завязывается. В соседней комнате жила молодая девушка, он с ней не был знаком, но встречал иногда на лестнице… И «ее ангельская красота» — вы узнаёте этот юношески пылкий стиль — поразила его в самое сердце. И вот, когда он боролся со своим отчаянием и тоской, он услышал за стеной, в комнате своей соседки некие звуки, какой-то шорох, скрип, стоны, которые он в своем последнем письме определил как «характерные», природу их нетрудно было угадать. Вероятно, эти шумы продолжались непрерывно, пока он писал, потому что славный мальчик рассказал о них во всех подробностях. Он как будто хотел освободиться от охватившего его бешенства и презрения — почерк выдавал очень возбужденное состояние. Для молодого англичанина его лет письмо, надо сказать, было довольно смелое. С безумной и безнадежной иронией он не упустил ни одной детали. Он писал, как в течение по крайней мере часа слышал стоны истинного сладострастия и как скрипела и ходила ходуном кровать… Вам не надо это подробно рассказывать. Все мы это когда-то испытали: звуки одиозных резвостей хоть раз звучали в ваших ушах в то время, когда вы приникали одним из них к стене. Похоже, сладострастные стоны «ангелоподобной» соседки больно уязвили его, особенно если принять во внимание, в каком он был состоянии — одиночество, уныние, общее неустройство… Он признался даже, что был тайно влюблен в незнакомку. «Но она была так красива, что я и заговорить с ней не смел», — писал он. Он бросил несколько горьких проклятий (естественных для хорошо воспитанного англичанина его возраста) «этому неблагородному миру», который «терзает и разрывает» его сердце и в котором он больше «не хочет пребывать». Короче говоря, ясно было, что все это происходило в очень чувствительной и очень чистой душе, безумно одинокой, истерзанной жаждой любви и плененной таинственным «ангелом», заговорить с которым мешала застенчивость. И вот теперь он услышал через стену ее весьма земной голос. Он оторвал от занавески веревку и совершил непоправимое.
Я прочел все его листочки, подписал свидетельство и, перед тем как выйти, на минуту замер, прислушиваясь. Но за стеной все было тихо. Без сомнения, любовные игры кончились и сменились здоровым сном. Человеческая природа имеет все же свои пределы. Я спрятал вечное перо, взял свой докторский саквояж и стал спускаться по лестнице, сопровождаемый полицейским и домохозяйкой. Она еще не вполне проснулась и была в дурном расположении духа. И тогда у меня появилось — ну, как вам сказать? любопытство, что ли… Разумеется, я нашел себе тысячу оправданий,
