Этот рассказ был напечатан в журнале «Смена» в ноябре 1970 года под заглавием «В полдень у Вечного огня» и стал моей первой в жизни публикацией.
Посвящается Тане Антиповой
Мы сидим четвертые сутки в переполненном зале ожидания. Мы — это те, кто не сумел попасть в приаэродромную гостиницу, в теплый номер с постельным бельем, койками и тумбочками. Четвертый день мы спим в красных, синих или серых низких креслах, кое-как питаемся в буфете и ждем, когда наконец начнутся полеты. А за широким двойным стеклом все валит и валит снег, по темному полю, мигая маячами, ползают оранжевые и желтые машины, расчищают рулежные полосы, бульдозеры этот снег отгребают, но работа эта — зряшная. Самолеты стоят залепленные снегом, унылые, с зачехленными рулями и наглухо задраенными роторами турбин.
— …В Тбилиси семнадцать, в Баку двадцать, в Ашхабаде двадцать пять градусов тепла, — через каждые полчаса сообщает гражданочка по «Маяку».
Четвертые сутки я прохаживаюсь по залу ожидания, слушаю про Ашхабад, где плюс двадцать пять, где народ ходит в рубашках, где едят виноград и дыни и где погода лётная.
Сто шагов вперед, сто назад. Четвертые сутки так.
Полярная ночь непроглядной мглой обступила аэропорт, и в душе — тревожная тоска, от которой никуда не деться. За окнами валит снег, валит, как из безмерного черного мешка, не переставая, заносит все больше и больше самолеты, аэродром, полосы, вышку с локатором. И нет ему ни конца ни краю, этому северному снегопаду.
Сто шагов вперед, сто назад — по шлифованным мокрым квадратам. Стрелки на больших круглых часах перескакивают от минуты к минуте все торопливей. Времени остается совсем в обрез.
Жизнь научила меня ждать. Полжизни — в ожидании. Часы, месяцы перед коробкой станции в ожидании знакомого позывного, в ожидании генерации забарахлившего приемника, в ожидании очередного отпуска. Вроде бы привык. Но еще никогда и ничего я не ждал так, как этого полета.
Темное небо за окном. Сколько же в нем снега, мать честная! А времени — всё меньше, всё меньше.
Если бы знал, точно знал, что не поспею, напялил бы снова свои пилотские унты, полутулуп или ватник — и айда к себе, на станцию.
А вот вам! Ни за какие пироги меня туда теперь не заманишь, хватит, откочегарил.
Снова сидеть да слушать, как люди живут? Снова ковыряться в проводах, едко дымить канифолью паяльника, принимать стопку спирта по воскресеньям, чокаясь перед зеркальцем с самим собой?
Опять жить вдвоем с Прошкой, беседовать с ним на воспитательные темы, заглядывать в его нахальные глаза?
Нет, хватит! Напахался! Нарадовался «салютам» сияний, когда только мертвый треск в эфире, и чувствуешь себя совсем одним на всем этом шарике… Будя, ребята! Пусть другого ищут.
— …Вы слушаете «Маяк». Московское время…
Да что же это такое! Вот и четвертый день кончается. Неужели и правда опоздаю?
Да нет! Быть того не может! Уж слишком было бы несправедливо, даже смешно. Доберу-усь! Налетит жесткий норд, разгонит тучи, расчистят полосу — и полетим. Конечно, полетим!
Плотным, непробиваемым фронтом снегопада закрыт весь Крайний Север. Неподвижно застыли на стоянках тысячи самолетов. Механики в клубах пара изо ртов, отдуваясь на ветру в заиндевелых робах, прогревают моторы, чехлят радиаторы, сдирают рукавицы и дышат на красные руки, смахивают снег с ушанок и бровей.
Десятки ледовых и больших, с бетонным покрытием, аэродромов отрезаны от других областей страны.
С каждым днём все больше и больше людей собирается в похожих один на другой залах ожидания, растёт нетерпение и раздражение командировочных, горечь душит людей, срочно вызванных телеграммами, спешащих к свадебным столам, к постелям умирающих.
В далеком маленьком городе, перевалочном пункте многих северных трасс, вместе с другими застрял в аэропорту и Байдаров.
Первые часы ожидания были тягостны, небо еще не затянулось тучами, и один-два самолета южного направления стартовали и уходили, окунаясь в тускло-сизое снежное молоко. Он все надеялся, что и их рейс попадет в число спешных, возможных, но к вечеру замело сильнее, законопатило окна порта, и надежда пропала. Померкли красные сигнальные огни на диспетчерской башне, мутные ореолы летящих снежинок окружили все фонари, и глухая молчаливая ночь стала вовсе непроницаемой.
Он вышагивал по залу, курил не переставая, на вопросы товарищей по несчастью отвечал коротко:
— Закурить? Держи…
Вчера он приехал в этот город с давно утраченным чувством ожидания совсем близкого, скорого счастья, зашел в парикмахерскую и приказал выскоблить щеки. Постригся по разумению старенькой парикмахерши, наодеколонился и еще острее почувствовал праздник.
Байдаров отвык от яркого в полярную ночь света многих ламп, от блеска никелированных железок, от ярких зайчиков, играющих в срезах зеркал. Он сидел королем в парикмахерсокм кресле и разглядывал себя, завернутого в белое, волосы, бесшумно падавшие колечками, и видел, как сильно постарел, как много новых следов оставил Север на его лице: у рта, под глазами, на переносье. Дома, в овальном маленьком зеркальце, перед которым аккуратно брился, дав себе обет не опускаться и не зарастать, он не мог разглядеть себя целиком да и не особо присматривался. Теперь, на «материке», на ярком свете, закинув голову, он смотрел и удивлялся.