Шорох побежал по пределу из конца в конец; а предел был невелик: с востока и запада ограничен тополями, сикаморами, большими дубами и кустарником, а с севера и юга — кованым железом и кирпичной кладкой. И вот по этому пределу, из одного конца в другой, незадолго до рассвета побежал шорох. Одинокая пташка, собравшаяся было запеть, смолкла, а под землей возник ритмичный гул и неясный шепот.
Гробы, обитель тех, кто нем и недвижим, упрятанные глубоко в земле и разделенные ее толщей, сотряслись от медленных ударов. Их крышки и боковины откликнулись глухими мерными биениями. Звук распространялся в земле. Сигналы зародились в одном из темных вместилищ, достигли следующего, где их повторила, медленно и устало, другая усталая, иссохшая рука. Так оно и продолжалось, пока все обитатели кладбищенских глубин не услышали и не начали понимать.
Со временем звуки слились в стук одного большого сердца. На востоке заалел небосклон, а пульсации не умолкали. Птица на дереве выжидающе склонила голову с глазами-бусинками. Сердце билось.
— Миссис Латтимор.
Это выговорили, медленно и натужно, биения сердца.
(Миссис Латтимор была женщина, похороненная год назад в северном конце, под мшистым деревом; она вот-вот должна была родить — помните? Какая же она была красавица!)
— Миссис Латтимор.
Речь сердцебиений звучала глухо и отдаленно под плотным дерном.
— Вы, — послышался растянутый вопрос сердцебиений. — Слышали, — спросили они устало. — Что, — спросили они. — С нею, — продолжили они и заключили: — Происходит?
Последовала выразительная пауза. И тысячи хладных обитателей тысяч глубинных вместилищ стали ждать ответа на вопрос, заданный посредством медленных-медленных пульсаций.
За отдаленными голубыми холмами показался краешек солнца. Лили холодное сияние звезды.
И вот размеренная, неспешная череда глухих систолических стуков сложилась в ответ. И дрогнул предел, и повторял ответ снова и снова, удар за ударом, пока не сменила его испуганная, упрятанная под землю тишина.
— Миссис Латтимор.
Глубинная пульсация.
— Сегодня.
Медленно, медленно.
— Родит ребенка.
И быстрое, изумленное стаккато, как будто тысячи рук забарабанили в крышки, истерически вопрошая:
— Что же это будет? Как такое возможно? На что это будет похоже? Почему? Почему? Почему?
Стук затих. Встало солнце.
Глубоко внизу, под пение птицы, глубоко под камнем, где сделалось различимым имя миссис Латтимор, что-то закопошилось и заворочалось, и в окруженном сырой землей ящике зародился непонятный звук.
