Виктор Конецкий
Спуститься и подняться
(Путевые заметки)
Хребет Удокан, посёлок Наминга — это семьсот километров к северу от Читы. «Наминга» переводится на русский одним словом «ущелье», а буквальный смысл по-эвенкски — «спуститься и подняться», ибо если ты спустился в ущелье, то рано или поздно тебе придётся подняться из него.
Миллиард лет назад там был берег моря. В море впадала река, она несла с собой разную муть, как несёт её всякая порядочная речка и теперь. На рубеже солёных и пресных вод выпадали осадки. Тогда, миллиард лет назад, никто ещё не жил на нашей планете. Никто ничего не видел, не слышал, не ощущал. Голая планета, казалось бы, совершенно бесполезно и глупо вертелась вокруг своей оси. А на самом деле она уже тогда заботилась о нас, обогащала первичные руды, перемывая их речками, складывая в одном месте. И вот через миллиард лет геолог Лиза Бурова нашла здесь медь. Это случилось в тысяча девятьсот сорок девятом году.
Шестого мая пятьдесят второго года в отроги Удоканского хребта выехал Иван Михайлович Корольков. Надо было разработать методику разведки месторождения, найти участки первоочередной разведки на глубине, дать оценку запасов.
Гиблое, гнилое место этот Удокан. Каменистые осыпи, снеговые обвалы, землетрясения, вечная мерзлота, морозы до пятидесяти градусов, штормовые ветры надувают снег в пласты до пятнадцати метров, никаких дорог, болота в низинах, наводнения от горных рек весной, таёжные палы летом.
Начали проходку штолен вручную, проходили по четыре метра в месяц — породы чудовищной крепости. Люди случайные, большинство бывшие уголовники. Никакой связи с миром. Первый компрессор везли от села Чары, куда забросили его самолётом, до Удокана целую неделю. Неделю шли через снега и обвалы пятьдесят три километра. На руках перетащили компрессор через Скользкий перевал. И теперь страшно вспомнить об этом пути.
В пятьдесят четвёртом году стало ясно, что обнаружено приличное месторождение меди. Узкие тоннели штолен всё дальше уходили в глубины гор. Люди стали обживаться и строить дороги, настилая на болото гать и взрывая скалы. Но наводнения смывали, а палы сжигали гать; каменные лавины засыпали дороги. Громадным человеческим фильтром стал Удокан. Оседало только самое настоящее, вся дрянь бежала.
В пятьдесят восьмом году наладили механизацию в штольнях, проходили по семьдесят восемь метров в месяц. И тогда приехала комиссия, подсчитала запасы руды, назвала цифру в десять раз меньше той, которую назвал Корольков, сочла дальнейшую разведку месторождения ненужной. Госплан не выделил денег. Работы остановились. Коллектив распался. Пропали годы нечеловеческого труда. Осталась обида и вера в свою правоту. Решили не вывозить обратно технику, а законсервировать её на месте. Не может быть, чтобы страна не поняла важности начатого дела. Два года Корольков отстаивал свою точку зрения. Геологам помогал совнархоз и нарастающая нехватка меди в промышленности. Решением правительства разведка Удокана была продолжена. Будущие затраты на строительство дорог, закладку города, строительство рудников, снабжение всего этого водой, топливом поистине грандиозны. Поэтому сперва надо с предельной точностью разведать месторождение и всё вокруг него.
Ну, а самому Королькову на Удокан вернуться не удалось.
Однажды вездеход со скоростью сорок километров шёл по льду реки Чара. В кузове на мешках с мукой ехал Корольков. Машина провалилась. От толчка его выкинуло из кузова и ударило головой о лёд. Это была не первая авария, не первое ранение. Он смог подняться сам, дополз к машине, разбил ветровое стекло, помог выбраться шофёру и женщине, которая ехала в кабине. Потом начались головные боли.
Нет человека, который бы не знал на Удокане об Иване Михайловиче. Его помнят и любят. И любят рассказывать про огромного оленя, который только и мог возить главного геолога, потому что главный — мужчина очень грузный.
Теперь Корольков начальник геологического контроля в управлении. Он сидит за обшарпанным канцелярским столом. За окном шумит центральная улица Читы. Корольков стар и болен, он никогда больше не выедет в поле. Огромная усталость за его тихим голосом, за медлительным прикуриванием всё время гаснущей папиросы.
— Хорошее было животное, — вспоминает Корольков своего оленя. — Однако его потом волки съели.
Июнь тысяча девятьсот шестьдесят первого года. По залам Читинского аэропорта уныло бродят люди, которым давно надо быть в Удокане. Шикарные, «с излишествами», залы отвечают на каждый шаг гулким эхом. Огромные, весом в тонну, люстры позвякивают стеклянными сосульками. Под развесистыми фикусами спят женщины.
Никто не знает, когда будет самолёт в Чару. Уже десять дней Чара не принимает. Где-то там, в шестистах километрах от Читы, вышли из берегов реки, затопили взлётную полосу; на ней образовался зыбун — слой воды поверх вечной мерзлоты, прикрытый коркой засохшей грязи.
Специальный корреспондент «Литературной газеты» нервно стережёт окошечко кассы. Окольными путями он узнал, что сегодня самолёт полетит. Комиссия из геологов, горняков, авиаторов должна на месте обследовать Чарский аэродром. Полёт опасный, потому он держится в тайне, посторонних никого не возьмут. Но спецкор уже побывал в обкоме, горкоме, Читинском геологическом управлении. И разрешение у него в кармане. Однако всё может быть… И спецкор нервничает. Он рассматривает огромный нелепый плакат во всю стену — по зелёным волнам в ногу идут четыре женщины. Китаянка, две русские и индийка. Перед ними бегут четыре ребёнка — чёрный, красный, жёлтый и белый.
