Карл Юнг сказал однажды: «На этой планете следует бояться только человека». Точнее не скажешь. Достаточно лишь посмотреть вокруг сквозь трещины в каменной стене современности, чтобы понять — мы создали для себя сумасшедший дом иррациональности и отчаяния. Безумия нашего мира вскрываются ежедневно, подобно фурункулам на пораженном болезнью теле цивилизации. Что это — надежда на пробуждение совести, или, что более вероятно, преломленная боль отрицания наших душ? Отчуждение.
Ключевое слово, которым столь легко манипулируют как социологи, так и неумелые писатели. Объяснение расовой вражды, беспричинного насилия, безумия толпы, издевательства над нашей планетой. Человек ощущает себя отрезанным ломтем. Отвергнутым. Одиноким. Он отчужден.
Если позволите еще одну цитату, то слова Оскара Уайльда — классического исследователя отчуждения — дадут нам его описание: «Отвергать собственный опыт — значит останавливать собственное развитие. Отрицать собственный опыт значит вкладывать ложь в уста собственной жизни. Это есть не что иное, как отрицание души».
Одинокий против мира, современный человек обнаруживает, что боги покинули его, брат отрастил клыки, машина громыхает все ближе к его пяткам, страх — единственный любовник, стремящийся в его объятия, и он, не находя ответов, мечется, натыкаясь лишь на мрак.
Творческий интеллект борется с жалкой реальностью, давя с неослабевающей интенсивностью на содрогающуюся мембрану отчуждения, отделяющую его от свободы души. Художник пытается найти выход при помощи магии слов, движений и цвета. И все же окружающая его неумолимая инерция отчужденного общества находит в себе силы катиться дальше, крушить и давить. Похоже, свободен лишь разум безумца.
Пусть даже так, но художник настойчив. Он говорит о человеке, одинокий в ночи, одинокий против звезд, одинокий против будущего — где еще меньше звезд и больше темноты, чем даже сейчас.
Он говорит о мирах за пределами нашего мира, о днях за пределами наших дней, о местах невозможных и трудно вообразимых, надеясь, что ветер подхватит его предупреждения и кто-нибудь их услышит.
Это рассказ, в котором тема отчуждения доминирует. Это ни в коем случае не рассказ о безнадежности, потому что на примере проклятых и потерянных мы отыскиваем надежду внутри себя. Отчужденные — возможно. Но все же не одинокие.
* * *
Правая рука роботу не видна. Терренс потихоньку подтянул ее к себе. От невыносимой боли в трех сломанных ребрах на миг широко раскрылись глаза. Тут он опомнился и снова смежил веки. За роботом можно наблюдать и сквозь узкие щелочки.
Одно движение глаз — и я покойник.
Приглушенный неразборчивый рокот механизмов спасблока вернул его к действительности. Снова он не мог отвести взгляда от стены рядом с рабочей нишей робота — там висела аптечка.
Банально. Близок локоть, да не укусишь. Что здесь она, что на базе в Энтерсе — проку все равно никакого. Он чуть не хохотнул. Тихо! Позади — три дня кошмара, но если ржать в голос, только приблизишь конец. Вот уж этого хотелось меньше всего. Но долго ли еще он продержится?
Терренс согнул пальцы правой руки — больше никакого движения позволить себе не мог. Лежал и молча проклинал инженера, который выпустил с конвейера этого робота. Политика, с ведома которого спасблоки оснащают таким никудышным оборудованием — им лишь бы огрести комиссионные с правительственного контракта. Ремонтника — даже не потрудился как следует проверить механизм. Всех их; он проклинал их всех.
И они того заслуживали.
Он умирал.
Смерть начала подкрадываться к нему задолго до того, как он вошел в спасблок. Терренс начал умирать, как только ввязался в эту войну.
Он закрыл глаза, отключился от звуков. Журчание текущей по трубам охлаждающей жидкости, стрекот радиопередатчиков, без устали принимающих сообщения со всей Галактики, жужжание вращающейся над куполом антенны — все звуки постепенно угасли. Воцарилась тишина. За последние три дня к этому средству — уходу от реальности — он прибегал не раз. Либо так, либо замереть под неусыпным взглядом робота, и тогда в конце концов шевельнешься.
А движение — это смерть. Так просто.
Он гнал прочь звуки спасблока. Слушал шепот внутри себя.
— Господи! Их, должно быть, миллионы! — зазвучал в наушниках голос Резника, командира эскадрильи.
— И как же они устроены? — вступил другой голос. Терренс взглянул на экран радара. Мерцающими точками отмечены кибенские корабли.
— Поди разбери, — отвечал Резник, — на вид точь-в-точь поганки — не поймешь, что за корабли. Только помните: вот эта часть, зонтиковидная, вся утыкана пушками, так что радиус поражения у них — дьявольский. Ладно, рты не разевайте, удачи вам, — и задайте им жару!
Точно стайка голубей против кибенской армады.
Из космической бездны донесся шум битвы. Игра воображения. Сюда, в эту могилу, звуки не проникают.
И все же он ясно различил свист — бластер его космолета-разведчика испускает луч за лучом, пытаясь достать головной корабль кибенов.
Его космолет снайпер-класса был почти на острие смертоносной фаланги землян, клином врезавшейся в гущу вражеских кораблей, рассекая их беспорядочный строй. Вот тогда-то это и случилось.
