Въ десять часовъ вечера графъ Сагреда вошелъ въ свой клубъ на бульварѣ Капуциновъ. Лакеи бросились толпою принять отъ него трость, лоснящійся цилиндръ и роскошную мѣховую шубу; раздѣвшись, графъ предсталъ въ накрахмаленмой рубашкѣ безупречной бѣлизны, съ гвоздикой въ петлицѣ и въ обычной, скромной, но изящной формѣ – черной съ бѣлымъ – джентльмэна, пріѣхавшаго прямо съ обѣда.
Въ клубѣ знали, что онъ разоренный человѣкъ. Состояніе его, обратившее на себя пятнадцать лѣтъ тому назадъ нѣкоторое вниманіе въ Парижѣ, щедро разбрасывалось имъ за это время на всѣ четыре сторсны и теперь исчерпано. Графъ жилъ на остатки прежняго величія, подобно людямъ, потерпѣвшимъ кораблекрушеніе, которые, цѣпляясь за обломки, ждутъ въ смертельной тревогѣ наступленія послѣдняго часа. Даже лакеи, юлившіе вокругъ него, точно рабы во фракѣ, знали о постигшемъ его несчастьѣ и обсуждали его постыдное затрудненіе въ деньгахъ; но въ ихъ безцвѣтныхъ глазахъ, утратившихъ всякую выразительность изъ за постояннаго раболѣпства, не отражалось ни малѣйшей наглости. Графъ былъ такой важный баринъ! Онъ расшвырялъ свои деныи съ такой великосвѣтскою щедростью! Вдобавокъ онъ былъ настоящій аристократъ, a душокъ вѣковой знати обыкновенно внушаетъ нѣкоторое уваженіе многимъ гражданамъ, предки которыхъ создали революцію. Это былъ не какой-нибудь польскій графъ, живущій на содержаніи у важныхъ дамъ, и не итальянскій маркизъ, который мошенничаетъ въ игрѣ, и не важный русскій баринъ, получащій нерѣдко средства къ жизни отъ полиціи; это былъ гидальго, настоящій испанскій грандъ. Кто-нибудь изъ его предковъ былъ выведенъ можетъ быть въ Сидѣ, въ Рюи Блазѣ или въ какой-нибудь другой пьесѣ, дающейся на сценѣ во Французской Комедіи.
Графъ вошелъ гь клубъ съ самымъ развязнымъ видомъ и высоко поднятою головою, привѣтствуя друзей и знакомыхъ хитрою, еле замѣтною улыбкою, въ которой отражались и надменность, и легкомысліе.
Ему было подъ сорокъ лѣтъ, но его называли еще прекраснымъ Сагреда; прозвище это быля дано ему давно ночными дамами отъ Максидеа и утренними амазонками изъ Булонскаго лѣса. Только легкая просѣдь на вискахъ и треугольникъ небольшихъ морщинокъ у угловъ глазъ говорили о непомѣрно быстромъ темпѣ жизли, о перегрузкѣ жизненной машины, пущенной полнымъ ходомъ. Но въ глубокихъ и задумчивыхъ глазахъ свѣтился еще огонь молодости, и они недаромъ заслужили ему со стороны друзей и подругъ прозвище мавра. Виконтъ де ла Тремизиньеръ, удостоенный академической преміи за статью объ одномъ предкѣ графа – товарищѣ Конде – и пользовавшійся большимъ уваженіемъ среди антикваріевъ лѣваго берега Сены, спускавшихъ ему всѣ скверныя картины, которыя не находили сбыта другимъ покупателямъ, называлъ графа де-Сагреда Веласкесомъ и былъ очень доволенъ тѣмъ, что смуглый, слегка зеленоватый цвѣтъ лица гранда, черные закрученные усы и глубокіе глаза давали ему возможность хвастнуть своимъ основательнымъ знаніемъ испанской живописи.
Всѣ въ клубѣ говорили о раззореніи Сагреда съ нѣкоторымъ состраданіемъ. Бѣдный графъ! Отчего не выпадетъ ему на долю хорошее наслѣдство? Отчего не встрѣтить ему американской милліонерши, которая влюбилась бы въ него и его титулъ? Надо сдѣлать что-нибудь для его спасенія.
А онъ жилъ среди этого нѣмого, улыбающагося состраданія, не замѣчая его, закованный въ броню надменности, принимая за искреннее поклоненіе то, что было въ сущности симпатіей и состраданіемъ. Къ тяжелымъ ухищреніямъ приходилось ему прибѣгать, чтобы удерживаться на прежней высотѣ положенія; онъ воображалъ, что обманываетъ окружающихъ, на самомъ же дѣлѣ обманывалъ лишь самого себя.
