— Ну, — спросил Эд, — как там наша новая соседка?
Эвелина смотрела на вязание, лежащее на коленях.
— Нормально, — ответила она.
— Я говорил с ней перед обедом во дворе. Оказывается, они жили в Калифорнии. Она произвела на меня впечатление милой и простой женщины.
— А! они приехали из Калифорнии?
— Интересно, правда?
— Ну да.
— Вот и компания для тебя. Это позволит тебе меньше заниматься собой, — настаивал он.
— Я редко ее вижу… Иногда случается поговорить, когда она развешивает на веревке белье.
— Тебе это полезно, — горячо произнес он. Лицо его стало внимательным, как у врача на осмотре.
Эвелина вернулась к своей работе, и спицы снова начали позвякивать.
Вязание было чем-то вроде лекарства, предписанного ей.
— Она вешает белье так, будто вымещает гнев на своей стирке. Она прицепляет прищепки к рубашкам, словно наносит им удар ножом.
— Эви! — голос Эда был недовольным.
— Это правда, — упорствовала Эвелина. — Возможно, потому что рубашек чересчур много. Четырнадцать штук. По две на день. Может, ее муж маньяк чистой рубашки.
Эд смял, опуская, свою газету.
— Эви, — сказал он, — не нужно заставлять работать свое воображение. Не надо выискивать мании и фобии у других. Это вредно для здоровья. Я надеялся, для тебя будет достаточно прошлогоднего курса обследований и психоанализа после твоей нервной депрессии.
Эви думала о веревке, на которой хлопало белье, когда соседка развешивала его с необъяснимой свирепостью.
— Быть может, она устает, стирая и гладя по стольку рубашек каждую неделю, — сказала она. — Может, ее уже тошнит. Возможно, именно поэтому у нее такой вид, словно она протыкает их насквозь бельевыми щипцами.
— Послушай, Эви, ты уже почти поправилась, — Эд старался оставаться спокойным. — Ты не имеешь права распускать свой воображение по поводу самых нормальных вещей. Это нездорово. У тебя снова будет срыв.
— Извини меня, Эд, — она опять взялась за вязание. — Я больше никогда не буду ничего воображать.
— Вот и хорошо, — вздохнул Эд с облегчением. — Сказала она тебе, чем занимается ее муж?
— Он торговый представитель, — ответила Эвелина, позвякивая спицами. — Он продает режущие товары в рестораны… ножи, топоры, шинковки…
— Ну вот, мы и добрались до причины, — заметил Эд. — Торговые представители должны выглядеть безупречно. Поэтому он и меняет рубашки так часто.
— В самом деле? — Эвелина изучала свитер. Серая шерсть не имела ничего бодрящего. И она решила чем-нибудь оживить ее, маленьким орнаментом — красным, вероятно. — Ты его видел?
— Нет, — Эд снял и протер очки. — А ты?
— Каждое утро вижу. Он отправляется на работу чуть позже тебя. Он оставляет машину в аллее, перед окном нашей кухни. Появляется, когда я мою посуду после завтрака.
Эд полистал газету и остановился на спортивной рубрике.
— Как он выглядит?
— Очень высокий и тонкий, как лезвие ножа. Носит всегда серое. Он наводит меня на мысль о серой змее.
— Эви! — голос Эда прозвучал раздраженно. — Перестань говорить глупости.
— Хорошо. — Она поднялась. — Я иду спать.
В спальне она на мгновение задержалась перед окном. В соседнем доме виднелся свет; оранжевая полоса между прикрытыми шторами в оконном проеме образовывала продолговатый разрез в ночи. Она легла, приняла таблетку нембутала и заснула.
Каждое утро, поверх мыльной пены над раковиной с грязной посудой, она видела соседа; длинными шагами он направлялся к машине и усаживался возле ящика с образцами своих товаров. Он был худощав, черты его лица заострялись, как ножи, которые он продавал, глаза глубоко западали в орбитах. Машина трогалась с места и, проскрежетав по гравию, уезжала.
В конце концов, благодаря кратким появлениям соседки на заднем дворе, Эвелина познакомилась с ней поближе. Знала, как она проходит к мусорному ящику, как хлопает крышкой, откидывая ее движением кисти, чтобы бросить внутрь пакет, завернутый в бумагу, как с грохотом закрывает, как бьется с бельем, как разговаривает сама с собой. Иногда это была жалоба, иногда гневный монолог. Но говорила она неизменно тихим, почти неслышным голосом. Вскоре у Эвелины сложилось ощущение, что она понимает соседку. По ночам в их доме слышался шум. Это не напоминало беседу. Звуки были приглушенными, сдавленными. При наличии воображения можно было бы утверждать, что это сдерживаемые вскрики ярости или боли. Но она не давала воли своему воображению.
Два дня автомобиль не двигался с аллеи. И она сообщила об этом Эду. Он опустил газету.
— О! — сказал он вежливо, — уж не болен ли он?
— Возможно. Ее я тоже не вижу.
— Может, тебе стоит сходить к ним, а? Вдруг они оба больны.
— Нет, я не хочу к ним идти.
Он посмотрел сначала на газету, потом на жену.
— Почему? Ты говорила с ней? Было бы любезно осведомиться о здоровье.
— Она может решить, что я за ними шпионю.
На лице Эда смешались раздражение и жалость. Наконец, он произнес очень мягко:
— Я не думаю.
— Да нет же, это возможно.
В течение еще одного дня на заднем дворе не было никакого шума. Эвелина прислушивалась и ночью, хотя соседский дом выглядел явно уснувшим.
На следующий день неожиданно появилась соседка, чтобы снять давно высохшее белье. Теперь она обращалась с ним, даже с рубашками, как с вещами из ткани, неодушевленными и безличными, а не так, словно боролась с ненавистным врагом.
