Огромная луна светит над деревней. В голубой ночной дымке блестят железные крыши домов, расположенных вдоль широкой улицы.
Аллеи зелёных деревьев, палисадники, дома. Всё залито лунным светом. По улице под звуки гармони степенно гуляют пары.
Впереди всех чуть вразвалку шагает, растягивая трёхрядную гармонь, парень в белой рубашке с непокрытой кудрявой головой. Это Ваня Бровкин. Он ничем не примечателен — ни широкими плечами, ни высоким ростом, ни даже голосом, но когда он, глядя на луну, задушевно и проникновенно поёт свою песню, кажется он и красивым и высоким.
Идущая сзади пара замедляет шаги, постепенно отстаёт и скрывается за калиткой.
Ваня поёт:
Не для тебя ли в садах наших вишни
Рано так начали зреть?
Рано веселые звездочки вышли,
Чтоб на тебя посмотреть.
Если б гармошка умела
Все говорить не тая…
Русая девушка в кофточке белой,
Где ты, ромашка моя?
Птицы тебя всюду песней встречают,
Ждёт ветерок у окна,
Ночью дорогу тебе освещает,
Выйдя навстречу, луна.
Где бы я ни был — помни о друге,
Жди, как любимые ждут.
Ведь о тебе все гармони в округе
Вторая пара тоже постепенно отстаёт и скрывается в переулке.
На скамейке, под кустами цветущей сирени, обнявшись, сидят парень и девушка. Они целуются.
Круглолицая веснушчатая девушка поворачивает голову и шёпотом, словно боясь помешать песне, меланхолично говорит:
— Жаль мне Ваню, — и, вздыхая, добавляет: — Ах, если бы меня так любили, как Ваня любит.
Парень, ничего не отвечая, берёт обеими руками голову девушки и, закрыв глаза, приникает к её губам.
В другом палисаднике — другая девушка с другим парнем. Взявшись за руки, они молча глядят на луну и слушают песню Вани.
На крыльце одного из домов, облокотившись на перила, стоят парень и девушка с тонкими капризными губами. Они тоже слушают песню Вани.
— Ишь, заливается соловей! А всё из-за дочки нашего председателя, — ехидно говорит девушка. — Так и выдаст за него Тимофей Кондратьевич свою Любашку, держи карман пошире!
— А почему не выдаст, если между ними любовь? — спрашивает парень и будто невзначай обнимает девушку за плечи.
— Кому нужна любовь этого бездельника? — презрительно говорит девушка и сердито сбрасывает руку парня с плеч. — А ты чего лезешь?
— Это я так… — бормочет парень. — Может, тебе холодно…
— «Холодно», — передразнивает его девушка. — Какое тебе дело, холодно мне или жарко?
— И за что только ты меня мучаешь? — умоляюще говорит парень и с отчаяния несколько раз ударяется головой о столб крыльца.
— Ну, ты, полегче, дом сломаешь! — восклицает девушка. — Он не твой, а моего отца. И вообще… я ещё не знаю, где мы будем жить… если, конечно, я тебя полюблю.
— Такой дом построю! Первый дом на деревне будет! — восторженно восклицает парень и снова обнимает девушку.
— А ну, руки! Убери руки! — И она сердито сбрасывает его руку.
Ваня уже один шагает по улице и, глядя на голубой дом, в стёклах веранды которого отражается луна, продолжает петь.
Дом председателя колхоза Тимофея Кондратьевича Коротеева. В большой комнате сидят за столом и неторопливо пьют чай Тимофей Кондратьевич — коренастый человек средних лет, с чапаевскими усами на суровом загорелом лице и хитрыми, пронизывающими глазами; его жена, Елизавета Никитична — плотная, ещё красивая женщина; их семнадцатилетняя дочь Любаша и бухгалтер колхоза Аполлинарий Петрович Самохвалов — высокий худой мужчина лет тридцати, с уже лысеющей головой, которая торчит на длинной шее, как тыква на палке. Самохвалов одет с претензией на шик. Его не первой свежести коричневый костюм тщательно разглажен; дешёвый галстук бросается в глаза своей слишком пёстрой расцветкой. Из бокового кармана пиджака виднеется ярко-голубой гребешок, несколько ручек и карандашей. Он редко улыбается, боясь показаться неумным.
— Я, конечно, ни за что не поехал бы на работу в деревню, — говорит Самохвалов, глядя на Любашу, — если бы не вы, Тимофей Кондратьевич. Меня в Москву приглашали… Заместителем бухгалтера целого министерства, но не мог я вам отказать, Тимофей Кондратьевич. — Не сводя глаз с Любаши, он кладёт в стакан несколько кусков сахару и назидательно объясняет: — Сахар полезен для мозгов, особенно для нашего брата… умственных работников.
С улицы доносится песня Вани.
— Чего это непутёвый горланит в такой поздний час? Пьян он, что ли? — сердито говорит Коротеев.
— И за что только прозвали парня непутёвым? — со вздохом произносит Елизавета Никитична.
— А как иначе? — сердится муж. — Лодырь он, и больше ничего.
— Ты виноват, — обращается к Коротееву жена.
— Я? — удивляется Коротеев.
— Да, ты! — наступает жена и, подражая голосу Коротеева, передразнивает его: — «Давай Ваня, давай спой! Люблю я тебя слушать, душа радуется»… Как чуть выпьешь, небось сразу Ваню кличешь.
— Водка музыки требует, — пытается отшутиться Коротеев.
— Сам ты приучил, что на всех свадьбах и посиделках Ваня с гармошкой — первый человек, — продолжает Елизавета Никитична. — А сейчас парня прозвали непутёвым. Это ты его так окрестил.
— И верно окрестил, — отвечает Коротеев. — За гармонь да за песни в колхозе трудодни не начисляют.
— Мать его жалко, — вздыхает Елизавета Никитична.
