В самолете они не разговаривали. Сидели рядом, в соседних креслах, изнывали молчаливой натугой. Дурацкая ситуация, конечно. Молчание — мука мученическая. Казалось, оно даже материальное устройство имеет, омерзительное на ощупь, холодно студенистое. Причем Вика переносила молчание куда хуже, она это кожей чувствовала. Да что там кожей — всем насмерть перепуганным, впавшим в состояние ступора организмом. Но заставить себя повернуть голову, заговорить о пустяках — не могла, хоть убей… Тем более Вика прикинулась крепко спящей, даже посапывала и похрапывала слегка. Старалась, бедная. Тоже, нашла выход из положения — удариться в театральщину. Кишка тонка даже для такого бездарного спектакля.
Нет, вообще-то спасибо ей, конечно. Да, так лучше. Пусть «спит». Было бы хуже, если бы сидела в своем кресле и таращилась на нее с немым вопросом в глазах — как ты, Машенька? Чем тебе помочь, дорогая подруга? Любимая, единственная? Еще бы и вздыхала при этом, и губы поджимала в горестной озабоченности. Причем совершенно искренне бы все это проделывала, без дураков…
А только от этого не легче, что без дураков! Пусть уж лучше с дураками…
А впрочем, какая разница? Ситуации позора (нет, а как еще назвать то, что случилось?) это все равно не отменяет. И свидетели позора никому не нужны, хоть с дураками, хоть без дураков. Свидетели счастья — это да. Потому что свидетелям счастья даже зависть прощаешь. Хоть никто и не признается никогда, что втайне закусывает вино собственного счастья чужой завистью. Пусть и не настоящей, а белой и пушистой, как Викина. Очень ведь легко выдать эту белую и пушистую за благо привязанности к чужой семье… Вот Вика и выдает, сама себя обманывает. И всех эта нежная дружба-привязанность устраивает — и Сашу, и ее, и саму Вику. Вернее, устраивала…
А с другой стороны — зря она к бедной Вике привязалась. Нашла в кого своим ужасом плюнуть. Чем больше его выплевываешь, тем больше он внутри разрастается, как на дрожжах. Ужас-мутант. Ужас — атомный гриб. Ужас-убийца, змея-анаконда. Вот, опять подкрался к желудку, пополз вверх тошнотой.
Нервно сглотнула, зубы сжались намертво, будто прикоснулась к оголенному проводу. Не выдержала, закрыла глаза, простонала тихо. Стон получился жалобный, Вика напряглась, замерла «во сне». Медленно приоткрыла веки, чуть повернула к ней лохматую голову:
— Маш, ты чего?
— Ничего. Спи.
— Тебе плохо, да? Может, пакетик у стюардессы попросить?
— Нет. Не надо.
— Ну, не надо так не надо… — Вздохнула, вытянула шею, всмотрелась вдаль. И снова проговорила голосом терпеливой матушки, ублажающей капризное дитя: — Маш, а там еду скоро начнут раздавать… Будешь? Вроде мясом аппетитно пахнет…
— Нет!
— А почему, Маш?
— Потому что меня тошнит.
— Ну, вот… А говоришь, пакетик не нужен… — вздохнула Вика.
Зануда. Какая же Вика зануда! Окутывает навязчивой заботой, как пыльным и душным покрывалом, не продохнуть… Наверное, и впрямь себя святой мученицей представляет. Инфантильный ребенок Машенька капризничает, а ей, бедолаге, ничего, кроме молчаливого терпения, не остается!.. Вон как глянула — с грустным смирением. Мать Тереза, ни больше, ни меньше. А ведь точно — так себя и представляет! Иначе не взяла бы на себя такую ужасную миссию! Миссионерка, черт бы тебя побрал… Даже думать противно, и разговор про «пакетик» поддерживать противно. Лучше к окну отвернуться. Да, вот так. У тебя миссия, а у меня демонстрация обиженной инфантильности. И отстань, и не лезь… Выполнила миссию и радуйся…
За окном было неинтересно. Белая облачная пустыня, рыхлая, как залежавшийся к марту снег. Никакого просвета. И все равно — лучше в окно смотреть, чем на Вику. И думать… Думать, наконец! Не корчиться от страха, не горестно изумляться, а думать! Думать, как дальше жить. Если все это правда, конечно. Если Вика ничего не напутала. Если Саша действительно так подло придумал… С этим отпуском в Испанию…
Нет, лучше пока не думать. Лучше встретиться с ним, поговорить с глазу на глаз. Ну не мог он так, не мог, и все! Да, надо сначала до дома добраться… Хотя Вика сказала, что нет его уже дома. Чемоданы собрал, ушел. К другой женщине ушел. А ее в Испанию отправил. Зачем? Чтобы чемодан собирать не мешала? Шикарный отпуск, отель четыре звезды… Море, экскурсии, Барселона. Отдыхай, жена, набирайся сил перед возвращением в пустую квартиру! Ох-х… Опять сердце болью зашлось. Да, в пустую квартиру…
Боже, как она раньше любила возвращаться домой из отпуска! Хоть откуда, неважно! Хоть из Турции, хоть из Бердянска от Викиной двоюродной сестры! Не зря говорят, что нормальный человек дважды за отпуск бывает счастлив… Когда уезжает из дома, а потом — когда возвращается домой. И это еще поспорить можно, какое из двух счастий сильнее. Наверное, второе, до краев наполненное предвкушением дома. Своей ванной комнаты, своей родной постели. Своей чайной кружки, своего места за кухонным столом. Да мало ли всяких уютностей в собственной крепости, где чувствуешь себя, как на родине? И неважно, что эта крепость — всего лишь скромная двушка в спальном районе! Все равно — родина!
Сейчас возвращаться — страшно. Потому что и впрямь душенька дрожит и не верит, а еще — испуганно изумляется. Как же так-то? Куда возвращаться, если родины больше нет? Вместо родины — одинокое и горестное бабье жилье. Раздражающее бормотание телевизора. Кухонная неприкаянность, когда обед приготовить некому. Вместо привычной беззаботности — страх перед жизнью. Да она даже ночевать одна боится, чего уж там! Заснуть от страха не может! И Саша это знает, прекрасно знает! Она ж без него — никто и ничто… Былинка на ветру, ломкая, хрупкая, безжизненная. Нет, он не мог, не мог! Что-то тут не складывается… Надо вспомнить, как все это было…