Гравий хрустел под колесами. Морри подкатил машину к бетонному столбу с надписью: «Охраняется…»
От площадки в лес шла выпуклая дорожка с канавами по обе стороны. Крупинки кварцевого песка искрились на солнце.
Морри захлопнул дверцу, перепрыгнул через канаву, нырнул сквозь желтеющий кустарник и оказался на узловатой от выпирающих корней тропке. Тропка змеиными петлями вползала в чащу.
Приволакивая раненую ногу, Морри неровной рысцой припустил по тропке. Остановился, когда одолел километров пять.
Прислонившись спиной к липкой сосновой коре, Морри позволил себе передохнуть.
Нет, это не его лес. Слишком мелкий, суетный, привычный к человеку и побаивающийся его, Морри. Ишь затаился, притих. Даже птицы смолкли. Ничего, привыкнут. Морри потянул в себя сырой прелый воздух, прижал руки к туловищу и окунулся в душистый розовотелый ствол.
Сосенка вздрогнула, затрещала, в ужасе попыталась отторгнуть чужое, но Морри растопырился, продвинулся вверх и, как ни слаб был, без труда впитал в себя древесное существо. Вершок за вершком он овладевал жесткими клетками, наполняя их собственной жизнью, размягчая до гибкости заскорузлые оболочки, многократно ускоряя неторопливое течение соков. До тех пор, пока каждая частичка сосны не стала им, Морри. Тогда, качнувшись стволом влево-вправо, он с хрустом вытащил из земли половину корневища. Балансируя кроной, Морри перенес его поближе к тропе и снова запустил в грунт, переплетая для надежности с корнями соседних деревьев, прирастая к ним, чтобы подпитаться и их силой. Затем, плавно и осторожно, Морри вытянул из почвы вторую половину корневища, откинулся назад, опершись на ствол соседней сосенки. Освободившиеся корни, облепленные рыжей рыхлой землей, повисли над тропкой подобием незавершенной арки. Со стороны дерево выглядело так, будто его своротил ветер.
Знакомое дремотное состояние постепенно овладевало Морри. В этом таилась опасность: утратить себя, стать самим деревом, неподвижным и беспомощным. Какая мутная сладость – растворить двойную сущность в покое растительного существа!.. Пища. Нужна Пища!
Поднялся ветер. Сосновые кроны задвигались, заговорили. Ветер радовал их. Где-то неподалеку прогрохотала электричка. Морри ушел сознанием поглубже, в сосущую сеть корней.
«Потом… забраться подальше…» – вяло подумал он.
Длинный узкий стол покрывала накрахмаленная до хруста простыня. На простыне, расслабленно вытянувшись, лежала голая золотисто-коричневая женщина. Четырьмя метрами выше женщины нависал лепной, грубо забеленный потолок. Справа от стола пара окон глядела на искривленный силуэт пойманного в каменную щель тополя. Слева располагалась старинная двустворчатая дверь. Сейчас дверь была распахнута и сентябрьское солнце, пройдя сквозь стекло, сквозь пустое пространство соседней комнаты и высокий дверной проем, расплескивалось о полированную черноту мебельных плоскостей. Ниже сыто искрился густоворсный германский ковер, выдержанный в синих и белых тонах. Красный цвет был представлен пунцовой розой, одиноко увядавшей в горле богемской вазы. Итак, лишь три вещи здесь, утратив блеск юности или искру новизны, вошли в ту пору жизни, которую из вежливости называют зрелой красотой. То были: роза, женщина и сама комната.
Женщина, разгоряченная и полуобмякшая, распласталась на животе, созерцая афро-азиатскую фантастическую страсть, созданную напрочь лишенным фантазии американским продюсером. А пока в глазах женщины, больших, черных и похотливых, отражалась смуглая кружевязь тел, спина ее отдавалась властной силе мужских рук, мнущих сквозь разогретую мякоть похрустывающий позвоночник.
Мужчина, ниже пояса облаченный в черное трико, а выше – в собственную кожу, нависал над распростертым телом и терпеливо выдавливал из него многообразную грязь Города.
Мужчину звали Дмитрием. Имя женщины не имело значения. Одна из многих, ложившихся на этот стол, чтобы за приличные деньги получить не менее приличные услуги. Дмитрий Грошний был способен на большее. Но большего не хотел. Со времени последнего исчезновения Сермаля Грошний умело и успешно погружал себя в некое подобие духовной спячки. А на иронические замечания прочих Сермалевых выкормышей Дмитрий отвечал, криво улыбаясь: «Я – мышь. Мышь и рыба. Зимой мы спим».
Впрочем, то был довольно крупный экземпляр мыши. Метр девяносто два.
