I
Труп лежал поперек тропы лицом вниз.
Ногой он легко перевернул закоченевшее тело, наклонился, зажег спичку и в колеблющемся свете увидел стылые открытые глаза и дырку во лбу. От этой же спички он и прикурил. Когда ярко-красный уголек дополз до пальцев, отбросил окурок и послушал, как уголек шипит в снегу. Сказал негромко, отчетливо:
— Вот тебе и конец, падла.
Перешагнул через труп и продолжил путь по тропке. Выбрался из леса. Большим Коптевским переулком дошел до Красноармейской, свернул направо, к Мало-Коптевскому, добрался до трех домов: два-«а», два-«б» и два-«в». Заглянул в котельную. Истопник-татарин шуровал в большом огне длиннющей кочергой.
Он знал, истопник, пошуровав, закроет топку и пойдет в дом два-«в» пить чай.
Татарин закрыл топку и пошел в дом два-«в» пить чай.
Подождав немного, человек зашел в котельную, открыл топку и долго смотрел на бушующий огонь. Снял калоши с аккуратных скороходовских ботинок, кинул в пламя. Калоши занялись медленно, но сгорели быстро химическим синим огнем. Глянул на часы: полпервого. Закрыв топку, он вышел из котельной и направился к станции «Аэропорт». Спустившись в метро, обыкновенный молодой человек дождался поезда, вошел в пустынный по позднему часу вагон, устроился поудобнее на кожаном сиденье. К «Динамо» уже угрелся, а к «Маяковской» задремал.
II
— Вам мокрый гранд в Гавриковом размотать надо, а я-то при чем? Советское правительство, в связи со смертью великого вождя товарища Сталина, простило меня, я собираюсь выйти на дорогу честной жизни.
— Долго собираешься.
— Отдохнуть надо самую малость.
Витенька Ященков, по кличке Ящик, смотрел на майора Александра Смирнова нахальными невиноватыми глазами. Шестерка, кусочник, портяночник сорок девятого года — проходил по делу ограбления продуктовой палатки — в лагере заматерел, подсох, лицом определился. И наколка на правой руке обросла: на могильном кресте появилась вторая перекладина — в законе теперь, значит, Ящик.
— Еще что можете сказать, Ященков?
— И вчерась отдыхал у Нинки на Покровке. Весь вечер отдыхал. И всю ночь.
Зазвонил внутренний телефон. Александр снял трубку:
— Майор Смирнов.
— В Тимирязевском лесу обнаружен труп. По первому впечатлению — наш клиент. Собирайся, машина ждет. Эксперт, врач и собаковод — на выходе. Действуй побыстрее. Сам шибко интересовался.
Александр положил трубку. Стукнул в стенку и, после паузы, трижды. Через пятнадцать секунд в кабинет вошли старший оперуполномоченный Сергей Ларионов и оперуполномоченный Роман Казарян. Увидав Романа, Витенька возликовал до невозможности:
— Гляди ты! И приблатненные в МУРе служат! Я ж тебя знаю, ты же Ромка с Каретного!
— Замолчите, Ященков, — приказал Александр.
Витенька замолчал, заскучал лицом, заскорбел даже вроде бы: рот ведь затыкают. Смирнов продолжил:
— Мы с Романом — по делам, а ты, Сергей, потряси его под протокол. Алиби у него липовое — Нинка-Тихушка. На ноже — пальчики дружка его закадычного, Семы Пограничника, завтра опознание проведем, свидетели, слава Богу, есть. Пусть он тебе горбатого лепит, а ты протоколируй. Ему же хуже. Ну, Рома, пошли.
И подались, оставив Витеньку Ящика в раскардаше чувств.
— Тебе Алик звонил. Сказал, что вечером зайдет, — сообщил Казарян, когда по лестнице спускались к гардеробу. Александр холодно поблагодарил. Хотел сдержаться, только не смог:
— Долго еще тебя урки за своего держать будут?
— Насколько мне известно, они и вас, Александр Иванович, в былое время за своего держали, — обиженно возразил Казарян.
— Так надо было, Рома, для дела.
— А я виноват, что меня узнают?
— Виноват. Нечего было в «Эрмитаже» королевствовать.
— Беспечная неразмышляющая юность моя! Простим ей прегрешения, Саня? — предложил Роман и застенчиво улыбнулся. Обаятельный парень Ромка Казарян, недаром его приблатненные любили.
В «газике» их ждали эксперт НТО Лидия Сергеевна Болошева и врач Андрей Дмитриевич Шабров. Смирнов и Казарян влезли под брезентовую крышу. Лидия Сергеевна приветливо улыбнулась.
— Вас-то, Лидия Сергеевна, на труп зачем? — подосадовал Александр.
— Все в разгоне, Александр Иванович, — пояснила Лидия Сергеевна. Машина тронулась. Ехали, молчали.
— Что мрачный, Саня? — не выдержал Андрей Дмитриевич.
— Устал…
— Устали все.
Действительно, замаялись в последнее время. С неделю, как нахлынули в Москву амнистированные. Неразумное чье-то решение освободило, по сути дела, всю уголовщину, от сявок до мастеров. И пошло — с Востока. Сначала рыдала железная дорога. Теперь у московской милиции — невидимые миру слезы. Мастера, матерые законники, пока еще выжидали, но шпана — бакланы, портачи, барахольщики — после лагеря, понимая себя настоящими урканами, шуровали вовсю, шуровали нагло, неумело, в открытую. Не уменьем — числом терроризировали город.
Доехали до конца Большого Коптевского, дальше двинулись пешком через пути. На месте их ждала группа РУВД.
Смирнов присел на корточки, разглядывая стеклянные глаза и дырку во лбу мертвеца.
— Андрей Дмитриевич, его что, переворачивали? — не поднимаясь, спросил Александр.
Врач кивнул:
— Угу. Уже окостеневшего.