Василий Иванович Юровских
Синие пташки-пикушки
Лирическое повествование в рассказах
Сборник рассказов, объединенных одними героями, о деревенских подростках, об их жизни в трудные годы войны, о дружбе, верности и доброте.
________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
Тальянка
Красная звезда
Соломеины голуби
Груздяные грядки
Синие пташки-пикушки
Кедр
Юра Артист
Военрук
Лимон
Манькин куст
К тяте
Ночные тони
Журавлиные корни
Хлебушко
Как я учил бабушку
На Исети, у Ячменово
Постоялый двор
Сон земли
Ю. Лукин. О чем и как пишет Василий Юровских
________________________________________________________________
ТАЛЬЯНКА
Шли мы с бабушкой домой с Россохи, где по низям набруснили полные мешки мягколистного кобыляка, конского щавеля. В другой раз, даже с тяжелой ношей, я все равно забегал вперед, рыскал кустами и лесом, отыскивал что-либо съедобное. Иногда удавалось мне поднять с гнезда рябую тетерю, и случалось самому испугаться, если из смородины черным выхлопом вырывался затаившийся косач. А то наскочишь в загустевшем костяничнике на ежа, уколешь ногу, а он живо взбугрится серо-щетинистым клубом и сердито запопыхивает-завздрагивает. Или пискнет из-под ноги птаха, - разнимешь траву и подивишься на ладно увитое гнездышко, на горячие пестро-розовые яички овсянки. Засмотришь их, но чтобы птичка гнездо не бросила, выдернешь из русого вихра пару волосинок и положишь на яички.
Сегодня же топаю рядышком, пособляю бабушке поправить время от времени на спине мешок, отгоняю березовой веткой липучих на потную кофту комаров и паутов. И слушаю, как она рассуждает о городе Далматово:
- Самая пора, Васько, сходить нам туды-ка. Ягода ишшо слепая - что глубянка, что смородина, а грузди ишшо не напрели. Варенца прихватим, табачку насыплем. Сбудем с рук и, глядишь, хлебного поесть купим...
В березовой дубраве дорога затененная и понизу сырая: там с глуби неведомой поднимаются родниковые жилы. Подошвам до щекотки прохладно после каленой открытой дороги через увал. Усталость проходит сама собой, словно пьют ее из тела невидимые ключи. Идешь и даже не чувствуешь голые ребра корней, покуда не ушибешь невзначай палец ноги. А бабушку слушать не переслушать...
Двенадцатый год мне, а я и одним глазом не видал города, паровозов и железной дороги, реки Исети. И белокаменного монастыря. Бабушка почему-то называет железную дорогу "чугунка".
- Какая чугунка? - дивлюсь я. Иных, кроме тех чугунков - ведерных с водой и кобыляком, поменьше с картошкой и похлебкой, что утрами отправляет мама в зево печи, - сроду не доводилось мне видеть.
- Дак уж так и назвали в народе паровоз-то и дорогу железну, поясняет бабушка. - Да как придем, сам и поглядишь. До городу не шибко и далеко, верст двадцать, - продолжает она, вытирая концами бледно-синего платка потные щеки. - Пораньше встанем и по холодку половину волока осилим. За Песками в гору поднимемся - привал у Серебряковой рощи устроим. Малинник по ней шибко густой. Передохнем и до Першинского свертка. А там под уклон к Затече покатимся. С тамошней горы сбежим - город-то тут как тут.
Бабушка зевает, машинально крестит рот и вздыхает:
- Не спалось ночесь чего-то. Сперва, навроде, задремалось, а туто Ондрюшка возьми и приснись. Живой ето, в одеже справной, сам веселый. Побрякал в стекло с улки и зовет: "Мама, чего на все запорки закрылась, али не ждешь совсем меня?" Господи... Сон-то как сдунуло. Затрясло меня, будто в лихоманке, зазнобило всю, как есть яшшорка телом пробежала. Испужалась, а ноги к окошку несут. Ить понимаю, Васько: год минул, как убило Ондрея на глазах суседа Олександра Федоровича. Понимаю ить: с того света никто не хаживал, а всё одно кинулась поглядеть...
Бабушка призадержалась, прислонилась мешком к толстой березе, и уж не пот, а запавшие глаза сушила платком. И концы его темнели и темнели. Подняла она голову и задумчиво смотрела на густую вершину березы.
- Ну и глянь за окно, а на улке темень, одна березка у дома в тынке нет-нет да и сбелеет перед глазами, ветер пошумит ветками да ставень поколотится о простенок. Никого нету-ка, никого... Постояла я, постояла и опять легла. А сон-то не идет. Лежу, веки не закрываю и жду. Что если и на самом-то деле Ондрюша воротился, разыгрывает меня и боится сразу перепужать? Лежу и споминаю. Как прощался со мной - губы-то у него были холодны. И обмерло сердце, почуяла тогды я: не видать мне больше его живым, не видать... Кажись, изнесло меня, задремала я. И тут Жек чего-то завыл, по-блажному завыл. Волков, что ли, учуял. А я опять за свое, опять Ондрюша с ума не сходит. А ить год минул, год...
Бабушка не причитала голосом, как тогда, когда письмоноска Настасья Симифониха подала ей, злосчастное письмо. Она только глубоко дышала, а слезы сами накатывались, топили ее глаза и морщины.
Чем, ну чем смогу помочь бабушке? У меня тоже зазуделись глаза, и сразу вспомнилось, как тогда выла-причитала бабушка у печи. Я убежал в черемуху за избой, трясся от слез под кустом и слышал чужой проголосный плач: "Сине море взволновалося, я с Ондрюшенькой прощалася..." Он заморозил меня до немоты, и лишь впотьмах очувствовался я и боязливо заглянул в распахнутую дверь избы, где затихла-изнемогла на лавке под старой шубой моя бабушка...
