Сильнее смерти

Крестьяне деревни Плевы уходили на войну. Жены, провожавшие их до станции, горько причитали, то и дело вытирая заплаканные лица цветастыми передниками и подолами юбок.

— О, злая доля, куда ты гонишь наших мужей? На кого оставляешь нас, сирот, с малыми детьми?..

Молоденький деревенский пастух Йокан, у которого еще и усы не росли, сидел на берегу Пливы и смотрел на колонну людей, печально двигавшуюся по дороге. Овцы мирно лежали у его ног, а он разглядывал рекрутов, вслушивался в женские голоса и бормотал, про себя:

— Ох уж эти бабы! Встречают — плачут, провожают — плачут. Нет, пусть лучше я умру бобылем, но жениться не стану!

Сами рекруты шли спокойно, с каменными лицами. Только изредка взгляды их перебегали с ленточки дороги на холмистые поля зеленевшей пшеницы. «Да, — прикидывали они про себя, — если не ударит мороз, урожай будет отменный».

Во главе колонны шагал Симела Шолая. Сверкая колючими зеленоватыми глазами, он шутил.

— Пусть жены поплачут. Это нам сразу и за здравие и за упокой. Больше некому будет нас пожалеть.

Но плевичане принимали его слова всерьез. Полные недобрых предчувствий, они покрикивали на своих жен:

— Да перестань ты плакать!

— Что ревешь, я еще живой!

Женщины, уткнувшись в жесткое сукно мужниных курток, затихали, шмыгали носом и тяжело вздыхали.

А пастух продолжал размышлять: «Кабы знал немец, каких мы людей посылаем в армию, подумал бы, прежде чем нападать на нас. Уж они ему покажут! Один Шолая чего стоит!»

Паренек вскочил и крикнул:

— Симела!!! Счастливого пути! Бей немцев! Пусть знают пашу Плеву!

Плевичане оборачивались, махали пастушонку руками и, повеселев, говорили друг другу:

— Вот это парень! Ему бы с нами идти, а не овец пасти.

Кто-то затянул песню. Песня успокоила женщин, придала бодрости мужчинам. Из-за гор показалось солнце. Снежные шапки горных вершин вспыхнули белым пламенем, впитывая в себя первое тепло ранней весны.

На небольшой железнодорожной станции началось торопливое прощание. Товарные вагоны зияли мрачной пустотой, готовые поглотить свои жертвы и увезти их в неведомые дали. Мужчины с напускной грубостью говорили женам обыденные слова об обыденных вещах — что весна в этом году ранняя и надо побыстрее выгнать скот на горные пастбища, что с посевом ячменя тянуть нельзя.

— Кто знает, когда теперь увидимся, — говорил Шолая своей жене Зорке, запустив пальцы в прокопченную табачным дымом щетину бороды. Зорка, не отрываясь, смотрела на костистое лицо мужа.

— Береги себя, не забывай нас, как только сможешь, приезжай, — уговаривала она его.

Шолая сильнее потер подбородок, сплюнул в сторону и посмотрел на жену с упреком.

— Думаешь, с войны можно в отпуск приехать?

— Знаю, что нельзя. Когда война кончится…

В глазах Зорки стояла мольба.

— Это само собой, только с войны не все возвращаются, — тяжело вздохнув, произнес Шолая.

Зорка заплакала. Шолая сильно сжал жене ладонь и отвел глаза в сторону.

— Дочку береги. Если не вернусь, одна не оставайся, людей много вокруг. Как доеду до места, напишу… Ну, прощай, — глухо проговорил Шолая и быстро зашагал к вагонам.

Плевичане, распределившись по вагонам, столпились у дверей.

— Ну ладно, хватит слезы лить! — кричал Остоя Козина своей грудастой жене. — Иди-ка лучше домой, там же ягнята остались без присмотра!

Его жена, намного крупнее и выше его ростом, прижалась к вагону и, вытирая мокрое от слез лицо, не сводила глаз с Остои. Когда он окликнул ее еще раз, она опустила низко голову и заголосила.

— Ой, горе мне! И когда же ты вернешься домой? На кого же ты оставляешь меня, сироту? — причитала она, ударяя себя в грудь круглыми полновесными кулаками.

А в вагоне потешались:

— Такая тощенькая да слабенькая и впрямь пропадет!

— Эй, Остоя, чего ждешь? Не видишь разве, что жена падает от слабости?

— Вот кого в упряжку поставить, сразу бы две пушки потянула.

— Ха-ха-ха! Зато на мужа посмотрите! На его шею! Ветер посильнее дунет, и голова у него слетит.

Шея у Остои Козины действительно была необычно длинная и худая. Круглая рыжая голова болталась на ней как на шарнирах. Когда Остоя шел, голова у него качалась из стороны в сторону, и казалось, вот-вот оторвется.

— Ну что за вздор вы несете! — вмешался в разговор известный плевский охотник Шишко Козодера. — Его толстуха висит у него на шее уже десять лет, и, видно, не надоело, раз так убивается.

Это замечание вызвало всеобщий хохот.

— Тихо! — прогремел сочный бас, и в вагон просунулась огромная голова с приплюснутым носом. — Чего орете?

Плевичане разом умолкли. Из-под шапки на них строго смотрели светло-голубые глаза.

Офицер посмотрел на разбитые опанки Козодера, затем перевел взгляд на большой пестрый сундук Стояна Округлицы и равнодушно отвернулся.

— Сейчас отправляемся. Слушайте свисток, — бросил он, уходя.

— Это учитель Дренович из Рибника, — сказал Шишко, когда офицер ушел. — Я его знаю: встречались на охоте.

— А что он здесь делает?

— Нас сопровождает. Сейчас он офицер. И его мобилизовали.

— Ничего себе, учитель, — покачал головой Остоя Козина. — «Чего орете?» А еще детей наших обучает.

— Знаете, что про этого учителя люди болтают? — сказал Стоян Округлица. — Крестьяне из Рибника так говорят: «Большая у нашего учителя голова, а что в ней — один бог знает. Только мы видим, что наши дети от его учения глупеют». Вот так прямо и говорят.