Последние лучи солнца бросали розовые пятна на скошенный луг, серую ленту дороги и деревянный одноэтажный дом странной архитектуры. Владелица усадьбы Анна Власьевна Бобылева, полная и розовая дама лет 50-ти, сидела в гостиной, в кресле, и с страдальческим видом нюхала нашатырный спирт. Единственный сын ее Алексаша — длинный парень 22 лет, лежал на диване, смотрел в потолок и усилению дымил папироской.
— Скоро ли они, Господи! Поезд, чай, пришел давно, — заговорила после долгого молчания Бобылева. — Ох, опять нога затосковала.
— Не иначе, как что-нибудь печальное вспомнила, — пробормотал Алексаша.
— Что ты говоришь?
— Насчет вашей тоскующей ноги, маменька. Печальное что-нибудь вспомнила она.
— А, дурак?
— Не стоит благодарности, маменька.
— Хоть бы ты делом занялся; то табачищем дымишь, то на потолок плюешь.
— Когда же вы видели, маменька, чтоб я в потолок плевал? Это занятие бесплодное, а я, маменька, существо разумное.
— Разумное, видишь, существо! Где ты это разума набрался? В каком университете?
— Дайте срок, я и без университета мир удивлю.
— Ты бы лучше пошел да отца разбудил. Полно ему дрыхнуть.
— Это возможно! А, впрочем, вот и папенька — в натуральную величину.
— Слава-то, Господи, выспался! — обратилась Анна Власьевна к медленно входившему старику, смиренно и светло улыбавшемуся.
— Сейчас приехать должны.
— А? Так, так, так. Рад, матушка, рад.
Он сел на диван у ног Алексаши.
— Здоровье твое как, матушка? Все таково — ненадежно, а? — И, бросив беглый взгляд на сына, он весело и лукаво подмигнул ему, что доставило Алексаше, по-видимому, неизреченное удовольствий.
— У маменьки ноги тоскуют до чрезвычайности.
— Так, так, так…
— Едут! — крикнул вдруг Алексаша страшным голосом. Старичек вздрогнул. Анна Власьевна слабо вскрикнула и вскочила.
— Ох! Даже в сердце оборвалось. Этакий голосище оглушительный.
Она высунулась в окно.
— И врет — никто не едет.
— Стало быть, маменька, это мне почудилось.
— Ну и дурак!
— И правда, Алексаша, — заметил Бобылев, — голос, у тебя неумеренный. И маменьке при их слабой комплекции…
И он опять лукаво подмигнул сыну.
— Маменька, и она теперь, надо думать, красоткой стала, Валентнна Ниловна. И что только никто ее замуж не взял?
— Ну, как же ты не дурак? Она семерым отказала. И отец уговаривал, и тетки — нет, да и нет! Да и что ей торопиться? Ей и двадцати четырех нет.
— Девица, стало быть, в самом соку.
— Как ты выражаешься! И вот что это, Алексаша; не называй ты меня при них маменькой — все-таки, знаешь, они из Петербурга, а там этак не говорят. Зови меня maman.
— Маман? Извольте, маменька. Маман так маман. А папеньку — папан.
Старичок прыснул от смеха.
— Так, так… а, меня — папан, — забормотал он, хихикая.
Анна Власьевна посмотрела с них с подозрением и встала.
— Оба хороши, — сурово заметила она. — Пойти взглянуть, все ли готово. Я ведь хоть помри — за меня никто не не работает…
И она вышла, хлопнув дверью.
— Волнуется, — конфиденциальным шепотом заметил Бобылев. — Волнуется мамахон твоя: все ж, знаешь, богатые родственники… из столицы…
Алексаша затянулся дымом.
— Это Чибисов-то богат? С каких пор?
— Ну, все же, там хватить, — тут урвет… в трех банках числится или обществах каких… но знаю в точности. Тысяч до семи в год наберет — и их-то двое. — Старичок наклонился к сыну и прибавил испуганным шепотом: — Аферист! пустой человек!
— К нам-то они по надолго?
— На три дня, братец… либо на четыре — как билет позволит. Нилушка писал, что у них прямого сообщения. Торопятся. В Крым уже и женишки наехали… Хи-хи-хи! Да, кстати, — продолжал Бобылев, мгновенно сделавшись серьезным, — ты, Алексаша, достань мне у мамоньки рублей пять. Либо из своих.
— Для машины?
— Винтики, винтики ей нужны, — заговорил Бобылев одушевленно. — Винтики, проволоки, гайки… Я Трофима в город пошлю — он привезет.
Жестикулируя и захлебываясь, он стал несвязно выяснять цель новых приспособлений, благодаря которым опасность трения маятника уничтожится и perpetuum mobile будет достигнуто. Алексаша, не вслушиваясь, смотрел на старика с улыбкой.
— Так пять рублей достаточно для вашей славы?
— Да, да, да… Видишь может быть, это пустяк… но ежели… Только мамахон ни слова, — понимает?
— Ну, натурально! Ах, папан, папан — большой ты фантазер!
— Ну ладно, ладно, ладно… Ты вот потом… ты сам потом скажешь… А? Что? Как будто едут?
Алексаша прислушался.
— И то едут.
Он вскочил с дивана и подошел к окну.
— О, уже они тут как тут, — говорил он, выглядывая из окна. — Во двор въезжают. Нил Нилыч сияет как медный грош, а прелестная Валентина мрачна, как принцесса, полоненная варварами.
— Знаешь, Алексаша, — прошептал Бобылев таинственно, — знаешь, что я тебе скажу: нам нужно их встретит, а то мамахен опять задаст нам фоферу.
Алексаша кивнул головой, поправил галстух, пригладил волосы, и они быстро вышли из комнаты.
