Шопен (картины из жизни)

Весеннее солнце уже склонялось к закату, но все еще яркими и веселыми лучами заливало большую, красиво убранную комнату. Главное украшение комнаты составляло фортепиано из красного дерева, стоявшее в простенке между двумя окнами. Вокруг фортепиано на мягких стульях, на низеньком диванчике сидели несколько мальчиков-подростков, пожилой мужчина и хорошенькая девочка с черной кудрявой головкой. Все они внимательно слушали игру сидевшего за фортепиано на высокой табуретке худенького мальчика лет 6 — 7.

Мальчик играл без нот, — словно не замечая никого и ничего вокруг. Он смотрел перед собой, как будто вспоминая что-то или рассматривая висевший против него портрет, увлекаясь собственной игрой. Его большие карие глаза и красивое розовое личико выражали глубокую задумчивость и внимание. Пожилой мужчина, сидевший на диване, не спускал глаз с мальчика, и рука его машинально отбивала ритм на ручке дивана.

Последний заключительный аккорд прозвучал, мальчик кончил играть и окинул всех задумчивым взглядом.

— Хорошо, Фричек, но только ты напрасно замедляешь темп в середине, да и вообще все аллегро надо играть в более быстром темпе, — заметил пожилой мужчина.

— Пане Войцех, а мне кажется так лучше и красивее.

— Ого, Фричек! Здорово! Ты уже начинаешь поправлять Моцарта. А ну-ка, дерни нам хороший краковяк, а мы с Людвисей потанцуем! — воскликнул резвый мальчик, сидевший верхом на стуле.

И Евгений Скродский вскочил со стула, подбежал к девочке, схватил ее за руки и пустился танцовать, так как Фричек уже заиграл краковяк.

Примеру Скродского и Людвиси последовали и остальные. Вскоре в большой комнате все оживленно танцовали, кроме пана Войцеха, продолжавшего сидеть на диванчике у окна. Фричек между тем стал незаметно ускорять темп все больше и больше, и, наконец, танцующие уже не в силах были поспеть за ритмом музыки; задыхаясь, без сил, упали они на стулья. Фричек и пан Войцех смеялись, глядя на них.

Фричек, между тем, заиграл красивый менуэт Моцарта, а слушатели его отдыхали после бешеного краковяка.

— Фричек, здорово стал ты играть. Ты, кажется, собираешься играть лучше всех на свете? — продолжал подшучивать неугомонный Скродский.

— Ну да, я буду много играть и буду играть лучше всех на свете, — совершенно серьезно ответил Фричек.

— Лучше пана Живного?

— Конечно, я буду играть лучше пана Живного, — с глубоким убеждением ответил Фричек.

— И лучше пана Эльснера?

— Лучше пана Эльснера, — настаивал Фричек.

— И пана Явурка, дирижера оперы?

— И пана Явурка. Я буду играть лучше всех на свете!

— И лучше мамы? — коварно спросила брата Людвися.

Фричек замедлил ответом. Настаивать, что он будет лучше играть, чем его любимая мама, ему казалось невозможно, но потом он решительно тряхнул головой, смело посмотрел на сестру и ответил:

— Лучше мамы! Я буду играть лучше всех на свете.

Все одобрительно захлопали в ладоши. В дверях появилась высокая красивая женщина в белом воздушном чепце. Она слышала последние слова мальчика, наклонилась над ним, обняла его и воскликнула:

— О, мой дорогой мальчик, конечно, ты будешь играть лучше всех на свете! Но тебе придется раньше много и долго учиться. А теперь, дети, идемте ужинать, отец уже пришел.

Она взяла сына за руку, и все направились в столовую.

— Видишь, Фричек, тебе придется много учиться. Я тебя заранее жалею... — поддразнивал Скродский.

— Я буду много учиться, я ведь не такой ленивый, как ты, и с мадам розгой не знаком, — бойко ответил Фричек.

— Что, Евгений, получил?! Попало тебе! Не приставай другой раз! — смеялись товарищи над Скродским.

Все это происходило в 1817 году в квартире Николая Шопена, преподавателя французского языка и литературы в Варшавском лицее.

Лицей помещался в большом, красивом дворце, когда-то принадлежавшем польским королям. Огромное здание окружал густой сад. Вокруг дворца были расположены меньшие здания; в них жили профессора и преподаватели лицея, занимавшие хорошие, просторные квартиры. Оплата профессоров была небольшая, и все они поэтому прирабатывали еще, имея так называемые пансионы, т.е. брали на дом к себе приезжих учеников из провинции на полное содержание.

Такой пансион имел и Николай Шопен. У него на дому всегда жило шесть пансионеров-мальчиков. Пансион Николая Шопена славился в Варшаве, как лучший в отношении ухода за учениками и заботы об их учении. Плата по тогдашнему времени была очень высока - четыре тысячи злотых[1] в течение учебного года за одного ученика, и к Шопенам попадали только дети богатых помещиков.

Николай Шопен был образованный и культурный человек, спокойного и выдержанного характера, прекрасный учитель, любивший свое дело. Предки его много времени тому назад переселились из Польши во Францию, в город Нанси, и там настолько укоренились, что забыли родной язык; осталось только предание о польском происхождении.

В 1787 году молодой Николай Шопен, юноша 17 лет, оставшись сиротой после смерти всех своих родных — отца, матери и братьев, — возвратился в Польшу. В Варшаве он устроился на работу у знакомого француза-фабриканта и стал учиться польскому языку, сам в то же время давая уроки французского и немецкого языков. Он стал известен со временем как опытный учитель, и богатая помещица Лончинская пригласила его воспитателем и учителем к своим сыновьям. Шопен согласился и переехал в ее имение Чернеёво, недалеко от Варшавы. Там он пробыл недолго и вскоре переехал к другим помещикам, — графам Скарбек, в их имение Желязова Воля.