Сергей Костырко
Шкала Залыгина
Сергей Павлович Залыгин
(6.12.1913 - 19.04.2000)
У Залыгина-писателя странная судьба. Несомненно, счастливая - как писатель он реализовался полностью. Но и было обстоятельство, заметно осложнявшее его взаимоотношения с читателем: именитость Залыгина. Тут нет парадокса, ситуация, когда собственное "имя" мешает писателю, - ситуация распространенная. Прижизненный классик, сибиряк, исторический романист, "деревенщик", "эколог", добросовестный бытописатель, где-то на скрещении этих понятий в нашем сознании и существовало имя Залыгина. Но слишком уж многое в Залыгине не укладывалось в давно сложившийся и как бы затвердевающий на наших глазах (судя по речам на траурной церемонии) его "имидж".
Прежде всего, Залыгин опроверг привычное представление о писательской биографии. Принято считать, что писатель начинает с короткого разбега, затем - бурное цветение таланта, так сказать, пик "писательской витальности", когда на одном дыхании создаются самые яркие, эмоционально насыщенные произведения; далее следует постепенное оформление собственного стиля, которое идет параллельно с ослаблением эмоционального напора (уравновешенным растущим мастерством и интеллектуальной значимостью). Ну а в конце биографии - медленное угасание творческого дара и переход к публицистике и мемуарным заметкам.
А Залыгин-художник шел по восходящей до последних лет своей жизни. Даже тогда, когда силы его начали уходить катастрофически, когда начинало отказывать, казалось бы, все - тело, память, некоторые навыки ориентации, ему не отказывал, а как будто все разворачивался и разворачивался его дар художника. И дар его был настолько свеж, что в 1996 году, когда я вычитывал корректуру романа "Свобода выбора", то всерьез обдумывал, как бы предложить Залыгину некую литературную акцию, а именно - поставить над романом вымышленное имя автора и снабдить его справкой: "литературный дебют, молодой, ранее неизвестный автор и т. д." Уверен, что о романе заговорили бы как об открытии года, оправдывающем все размышления нашей критики о феномене русского постмодерна, - значимость, содержательность мысли романа в сочетании с молодой дерзостью его новой стилистики вполне оправдывали бы этот тезис.
В КОНЦЕ ДЕВЯНОСТЫХ, КОГДА ЗАЛЫГИН чуть ли не каждый год оказывался в больнице, я помню, как похолодел от слов, которыми однажды меня встретили в редакции: "Ты уже знаешь о Залыгине?" (В те дни Залыгин уже неделю как лежал в реанимационном отделении.) "Что случилось?" - "Он повесть новую дописал вчера, к вечеру привезут в редакцию рукопись". "Сергей Павлович, спросил я, когда он вышел на работу, - как это вы смогли дописать повесть? Где?" - "А в реанимации, - бодро ответил Залыгин. - Там, знаете, спокойно, никто не мешает, телефон молчит, там и дописал".
"Две страницы в день независимо ни от чего - без этого нельзя", говорил Залыгин. К литераторам, жалующимся на то, что жизнь настолько замордовала, что к письменному столу не подпускает, он относился с тайной брезгливостью.
НАЧИНАЛ ОН В КОНЦЕ ТРИДЦАТЫХ, первая книга вышла в 1945 году на Алтае. Но внимание читающей России Залыгин смог привлечь только в 1954-м, напечатав в "Новом мире" цикл очерков "Весна нынешнего года" - о жизни колхозов. Залыгин тут же попал в звездное для тогдашней русской литературы окружение - Дорош, Овечкин, Троепольский, Тендряков. Подобный взлет неизвестного провинциала и должен был означать, что он определился для себя в литературе. Дальше нужно было только обживать это обретенное уже в литературе место, подтверждать свой достаточно высокий статус.
Но следующим же романом "Тропы Алтая" (1962) Залыгин опровергает себя, уже состоявшегося, и начинает все сначала. Он публикует роман о биологах, о работе и быте научной экспедиции в тайге. Характернейшая для умонастроений тогдашней литературы (и отчасти - общества) вещь. Новое литературное поколение искало свои экзистенциальные опоры, свои способы обновления зрения. Закономерна тогдашняя популярность в России Хемингуэя с его демонстративной опорой на простое и вечное: жизнь и смерть, страх, любовь, еда, природа. Своеобразным аналогом в русской литературе и кино начала 60-х стала разработка так называемой "геологической темы": люди науки и природа, простая жизнь сложных людей. Сами мотивы залыгинского романа, сюжетные ходы, человеческие типы могли бы полностью вписаться в умонастроение и поэтику того времени, если бы не излишняя как бы обстоятельность повествователя и избыток натурфилософской окраски в его размышлениях.
Казалось, литературные и общественные интересы писателя определились. Но покуда его собратья по перу догрызали геологическую романтику, Залыгин публикует в 1964 году оглушительную по тем временам повесть "На Иртыше". Впервые в советской подцензурной печати была сказана правда о коллективизации, впервые коллективизация осмыслялась не в канонической шолоховской интерпретации, а как трагедия российского крестьянства, и шире - национальная катастрофа. В качестве высочайшей оценки повести гуляла по Москве изустно передаваемая фраза Солженицына: "Это хорошо, что есть такая повесть. Теперь я могу об этом не писать". Имя Залыгина встало в значимый тогда, самый сокровенный для читателя ряд: Солженицын, Абрамов, Белов, Можаев...
