Дмитрий ВЛАДИМИРОВ
ШАГИ К ГОРИЗОНТУ
или
НЕСКОЛЬКО УДАРОВ НИЖЕ ПОЯСА
Сигарета очень плохо тянулась. Советская. Не люблю советские. А тут еще "Столица" в мягкой упаковке. Отсыревшая. Гадость.
Глаза слезятся от дыма. От дыма? Зачем врать самому себе, это просто слезы, обыкновенные слезы отчаяния.
Господи, как больно!
Больно? А что такое боль? И можно ли эту боль убить болью физической?
Беру сигарету и резко прижимаю к левой руке. А, черт! Нервы срабатывают моментально и рука отдергивается. Так, повторим. Еще раз. Еще.
На тебе, на, сволочь. За все. Получи, собака!
Смятая сигарета летит в проем между этажами.
А боли почти нет.
Ничего, она еще придет. Потом, когда боль внутри отступит, начнет болеть рука и еще долго будет напоминать мне о том вечере, когда я сидел на лестничной клетке в два часа ночи и размышлял о жизни. О войне и врагах. О Шаге к Горизонту.
Я открываю блокнот и, щурясь (мало света, глаза болят и слезятся) вывожу неровным почерком:
Медленно бьют часы
Нехотя ухает гром,
Кто-то должен уйти.
Кто-то, не я - так кто?
Я не хочу уходить,
Я не могу - боюсь...
Медленно бьют часы,
В дом мой заходит грусть.
Что ж, заходи, садись.
Выпей со мной чайку,
Поговорим "за жизнь",
Вместе прогоним тоску.
Впрочем, зачем ее гнать?
Нам хорошо втроем.
Медленно бьют часы,
А мы сидим и пьем.
А мы сжигаем мосты,
Чтобы другим дать свет.
Медленно бьют часы.
Били... Теперь уже нет.
Где-то вдали глухо ударяют и замолкают часы. Или это только кажется?
А может, в этом мире все только кажется? И вы, и я, и этот холод, пронизывающий землю своими щупальцами?
Вы чувствуете холод?
Падает снег.
Его не может в мае, но он падает. Хорошо.
Кто сказал, что снег холодный и мокрый? Нет, он теплый и пушистый. Как шуба матери.
Я подхожу к окну, распахиваю его и делаю шаг вперед. К Горизонту.
Башлачев тоже однажды шагнул в окно. Шагнул, чтобы уйти. А мне уходить некуда, и я это прекрасно знаю. Я уже и так ушел. Я хочу вернуться.
Светляки звезд мигают над головой. Кажется, зовут меня к себе.
Да? Вы ждете меня?
Я иду.
- Ди-ма-а-а!
Голос настигает меня и, подобно лассо, захватывает ноги, тянет к земле.
Я хватаюсь за лучи звезд, обдирая руки, пытаюсь карабкаться вверх, но руки скользят по хрустальным лучам, и, оставляя на них кровавые следы, я съезжаю вниз. Под ноги людям.
Кто-то наступает мне на лицо, кто-то бьет поддых, но я все-таки встаю.
Люди спешат куда-то, выкатив свои стеклянные глаза, не замечая ничего и никого вокруг.
Вон два человека на полном ходу столкнулись, но даже не заметили этого, прошли друг сквозь друга и, как ни в чем не бывало, побежали дальше.
Оказывается, сквозь людей можно проходить, как сквозь туман. Главное - не замечать их при этом, и весь секрет.
Вон куда-то спешит - аж пыль столбом - солдат. На его лице отчетливый отпечаток кирзового сапога. А вон спортсмен побежал, штангист, видно. На лице след грифа от штанги. А вот, да-а-а, это аппаратчик, видать. Не иначе у него на лице кто-то посидел.
- Посмотри, какие красивые звезды! - слышу я детский голос.
- Да, такие яркие, - отвечает второй, - и так близко!
Что это? Еще живые?
Я оборачиваюсь.
Мальчик лет одиннадцати, светловолосый, растрепанный слегка, в светло-синей пионерской рубашке и шортах стоит рядом с девчушкой лет восьми, держит ее за руку, и они смотрят... в лужу.
- Давай дотронемся до них, а? - девчушка протягивает руку и тут же отдергивает. - Фу, они вовсе не теплые, а мокрые и противные... Идем отсюда. И зачем они нужны, эти звезды?
- Это чтоб ночью светло было, когда фонари выключают, - авторитетно говорит мальчик.
Где-то высоко в небе гаснут звезды, лишь их отражения продолжают тускло светить из луж.
Дети исчезают в толпе, а у меня перед глазами еще долго стоят глазенки мальчишки. Тусклые, ничего не выражающие, словно донышки от бутылок. Мертвые.
- Ди-ма-а-а!
Ночь заполняет город, вытесняя с улиц людей и машины, загасив собой фонари.
Я остался один. Хотя почему "остался"? Зачем обманывать самого себя, я ведь и был один. Всегда.
А где-то, на другом конце города, есть человек, которому я, может быть, нужен, и который точно нужен мне.
И, кашляя от противного сигаретного дыма, я иду туда. Иду по опустевшему ночному городу. Город умер. Мой город мертв... Да, именно так: Мой город мертв уже давно.
Остались храмы и витрины,
Полуистлевшие картины,
Полуиспитое вино.
Мой город мертв уже давно.
Мои пророки все распяты,
Мои стихи огнем объяты,
И мне, поверьте, все равно.
Мой город мертв уже давно,
А я истлеть успел едва ли
В полузаброшенном подвале,
Где в детстве я смотрел кино.
Я ГОРОД. МЕРТВ УЖЕ ДАВНО...
В ночи кто-то тихо плачет. Кто это?
- Эй, кто там? Кто плачет?
Тишина.
Это, наверное, ветер. Или эхо.
Много лет тому назад, в другом городе (но тоже ночью) мой друг, отвернувшись, говорил зло. Не мне - себе:
- Эта проклятая планета - настоящая тюрьма народов!
- Ты не забывай, - ответил ему кто-то (может, даже я), - мы все здесь добровольцы...
Боже мой! Где же ты? За что ты обрек меня на эти страдания, на одиночество?
"Ты доброволец..." - шепчет листва.
И я иду. Я Командор. Мне нельзя стоять.
