Моросил мелкий, нудный дождь. Пленные шли, подняв воротники мундиров, втянув головы в плечи. Впереди, заложив руки за спину, не выбирая дороги, шагал долговязый, негнущийся полковник. Он медленно сгибал, поднимая к животу, колено, затем выбрасывал вперед прямую ногу, сгибал другое колено и так же медленно, словно выполнял гимнастическое упражнение, выбрасывал вперед другую ногу.
Автоматчики в пестрых маскировочных плащ-палатках, охраняющие колонну, шли по обе стороны дороги, острили, весело переговаривались.
В лужах плавали пузыри, обещая затяжной дождь. Небо, сплошь в грязно-серых тучах, нависло над избами. Черные и старые, они будто дремали под монотонный шорох дождя. Подле них, на обочинах и прямо на дороге, стояли «тигры», «пантеры», орудия и автомашины с изображением буйвола на дверцах. Еще два часа назад вся эта техника была на вооружении его полка. Теперь она называлась — боевые трофеи.
Полковник считал себя хорошим солдатом. Подготовка к войнам и ведение их были делом всей его жизни. Но никогда, даже в самые трудные минуты боев, не думал он, что придется шагать вот так, впереди своего позорно, без единого выстрела, разгромленного полка.
Когда танки уральцев неожиданно с двух сторон ворвались в село, где во втором эшелоне отдыхал полк, полковнику показалось, что их не меньше пятнадцати. Теперь он видел, что их всего пять.
Из крайней машины выпрыгнул танкист. Полковник вздрогнул, увидев на ремне танкиста кинжал в черном кожаном чехле, с пестрой ручкой из поделочных уральских камней. Точно такой кинжал полковнику принесли неделю назад, когда он принимал полк. Владельцев этих кинжалов называли «черными дьяволами». Про них рассказывали чудеса: будто появляются они неожиданно, дерзко гуляют по тылам, захватывают целые штабы и так же стремительно, точно проваливаются сквозь землю, исчезают.
За подобные панические разговоры сутки назад полковник собственноручно пристрелил молодого солдата.
А сейчас он замедлил шаг, округлившимися глазами взглянул на огромного танкиста с кинжалом и удивленно произнес по-русски:
— О, чорни дьяволь!
Танкист, не торопясь, спустил до пояса комбинезон, стянул с себя гимнастерку вместе с нижней рубахой, усмехнулся:
— Ха, признал! — Глянул прямо в глаза полковнику, будто по глазам хотел узнать, этот или не этот повесил в Минске его, Лешки Марякина, мать и сестренку.
— Чо, старый знакомый? — высунувшись из люка соседнего танка, спросил механик-водитель старшина Федя Братухин. — Эй, Курскую дугу помнишь?! — крикнул он полковнику. — Мы вас, «буйволов», не раз колачивали.
А полковник шел во главе колонны пленных и с суеверным ужасом думал: «Может, эти русские и в самом деле «черные дьяволы». Иначе как они, вчера еще сражавшиеся за Львов, сегодня могли оказаться здесь?»
Танки расположились километрах в трех от села, в леске, в котором могли, если его не занять, обосноваться немцы.
Все моросил дождь. Падая на листья, на траву, на танковую броню, он наполнял лес тихим, едва уловимым шорохом, вызывал мысли о сухом, теплом, ярко освещенном доме и горячем обеде. Но дома не было. Был лес и брезент над головой, накинутый на горизонтально спущенный ствол пушки и натянутый в виде палатки.
Палатка набита людьми. Разгоряченные стремительным боем, легкой победой, с большими трофеями, танкисты возбужденно, перебивая друг друга, рассказывали о пережитом. Каждый радовался, что сегодня остался жив.
О том, что будет завтра, на войне не думают — не у каждого на войне бывает завтра. Чаще думают о более далеком времени — о возвращении домой, мечтают о встрече с родными и близкими.
Санинструктору Наташе Крамовой в бою зацепило осколком плечо. Рана была пустяковой, больше огорчала рваная дыра на комбинезоне. Шили этот комбинезон в мастерской штаба корпуса специально для Наташи. Это придумал Виктор, когда батальон стоял на формировании. И Наташа про себя гордилась, что вот на войне, в хлопотах об учебе пополнения, об освоении новых, с более мощными пушками танков Виктор помнил ее, заботился о ней.
В общем шумном разговоре Наташа участия не принимала. Она просто слушала и радовалась, что жив ее Виктор, живы все эти солдаты и офицеры, которых она знала, кажется, всю жизнь. И любила. Потому что нельзя не любить таких парней. И еще потому, что их любил Виктор.
Лес шумел глухо, рывками. Поскрипывала у корня сосна. В открытый треугольник входа порывы ветра забрасывали сизые туманные клубы дождя, и тогда солдаты и офицеры, чтобы не намокнуть, теснились ближе к танку.
— Споем! — предложил Виктор.
— Можно, товарищ комбат, — отозвался Федя Братухин.
Появился ящик из-под снарядов. Ротный, старший лейтенант Валя Ежиков, достал из люка баян. Сев на ящик, тронул басы и заиграл, то припадая к мехам щекой, то откидываясь назад, то качаясь из стороны в сторону.
Какое-то время слышалась только задумчиво-тоскливая мелодия баяна, резкие порывы ветра, шум листвы да поскрипывание сосны. Потом — и это показалось Наташе неожиданным — возник негромкий, чуть охрипший голос старшины Братухина, и из палатки медленно поплыл до слез, до спазмы в горле тягучий родной напев: