«И только подумать!
Всего, всего этого могло и не быть!
Ни мучений, ни исканий, ни разочарований, ни спазматических моментов творческого восторга!
И все потому, что на даче Огинских в Майоренгофе играл оркестр»[1].
Так Сергей Эйзенштейн начинает главу своих мемуаров, которая называется Pré-natal expérience («Опыт, накопленный до рождения»). Несколькими короткими предложениями он разжигает интерес читателя к загадочной истории, достойной страниц типичного бульварного романа рубежа веков – эпохи, когда автор появился на свет. В том же драматическом ключе он продолжает:
«В этот вечер все дико перепились. А потом произошла драка, и кого-то убили.
Папенька, схватив револьвер, перебежал Морскую улицу водворять порядок.
А маменька, бывшая в это время брюхата мною, смертельно перепугалась, чуть не разрешилась раньше времени.
Несколько дней прошло под страхом возможности fausses couches[2].
Но дело обошлось.
Я появился на свет божий в положенное мне время, хотя и с некоторым опережением на целых три недели»[3].
Достоверно неизвестно, действительно ли рождению Сергея Михайловича Эйзенштейна 23 января (10 января по старому стилю) 1898 года предшествовали столь волнительные события. Правда ли то, что его отец, инженер-архитектор по профессии, всегда носил с собой револьвер и в ту ночь так опрометчиво подверг свою жизнь опасности? И если этот инцидент имел место в самом деле, действительно ли его последствия были столь трагичными, что жизнь еще не родившегося режиссера оказалась под угрозой? Конечно, мы никогда не узнаем ответов на эти вопросы. Однако нас, в первую очередь, интересует не столько достоверность этого рассказа, сколько роль воспоминаний Эйзенштейна в нашем восприятии его жизни и творчества. Мемуары, написанные им в период с 1 мая по 12 декабря 1946 года, пока он восстанавливал здоровье после перенесенного ранее в том же году инфаркта, так и не были опубликованы при его жизни. Тем не менее, через годы после смерти режиссера части его рукописи стали достоянием общественности (этим исследователи Эйзенштейна обязаны титаническому труду Наума Клеймана и Ричарда Тейлора, благодаря которым мемуары увидели свет).
Сергей Эйзенштейн во время работы над фильмом «Октябрь», 1928
Нужно отметить, что помимо ценнейших сведений о жизни и работе советского режиссера, его мемуары полны анекдотических историй и противоречивых толкований. Как отметила биограф Оксана Булгакова, своей формой мемуары Эйзенштейна напоминают роман воспитания, в котором герой проходит череду испытаний на пути к становлению личности и зрелости[4]. Упоминая вскользь или подробно разбирая свойства своего характера или темные полосы своей жизни, режиссер часто прибегает к классическим понятиям психоанализа. С ним жестоко обращался отец, его оставила мать, его приняли, а затем отвергли сверстники. Его отношения с мужчинами и женщинами, насколько они нам известны, зачастую были напряженными и заканчивались трагично. Даже его отношения с советским вождем Иосифом Сталиным в поздний период его жизни приобретают характер типичного Эдипова конфликта. Событиям детства Эйзенштейн придает очень большое значение. Будучи материалистом и открытым атеистом, он относился критически к религии и духовности, но, тем не менее, образы религиозных обрядов и библейские аллюзии встречаются в его работах столь часто, что советские критики не раз осуждали его за чрезмерный религиозный пыл. Он вспоминает свою няню, которая каждый день молилась перед иконой Богородицы, а также отца Павла, священника Суворовской церкви в Санкт-Петербурге, и его «переживание Страстной Седмицы как недели сопереживания Страстям Господним». «На лбу его в свете свечи выступали капли крови, пока он читал Деяния апостолов»[5], – пишет Эйзенштейн в мемуарах. В этом отношении определение Оксаны Булгаковой воспоминаний Эйзенштейна как «романа самовлюбленного человека» красноречиво призывает нас воспринимать и сами мемуары, и более поздние биографии режиссера с определенной долей осторожности[6].
Однако нельзя не отметить, что воспоминания Эйзенштейна, хотя и не всегда фактически точные, проливают свет на важные аспекты его жизни и творчества. К примеру, приведенный выше эпизод (с дракой и стрельбой. – Ред.) он использует как иллюстрацию к ряду вопросов. На протяжении жизни Эйзенштейн пытался разрешить множество противоречий, не в последнюю очередь – между своей лояльностью советскому режиму, приверженностью материализму и коллективизму и увлечением психоанализом Фрейда, в частности психологией личности. Так, следом он пытается оправдать себя за упоминание этой истории: «Трудно, конечно, предположить, что это приключение avant la lettre[7] могло бы оставить на мне след впечатлений»
