Я в грузовике вместе с моими солдатами, сижу на заднем борту кузова в ожидании лейтенанта из Отдела организации досуга и пытаюсь спрятаться от этого сумасшедшего дождя. (Здесь, в штате Джорджия, уж если польет, так надолго). Страшно неохота быть сволочью, да придется. С минуты на минуту. В кузове тридцать четыре человека, а на танцы можно взять только тридцать. Четверым придется остаться. Я уже решил, что вытряхну первых четверых справа. А пока, чтобы не слышать весь этот дурацкий галдеж, напеваю себе под нос "Мы улетаем в дали голубые".
Я поручу каким-нибудь двум солдатам (хорошо бы окончившим колледж) спихнуть этих четверых на мокрую рыжую землю прекрасного штата Джорджия. А потом поскорей бы забыть, до чего я докатился. Я, наверно, окажусь сейчас в первом десятке сволочей, которым когда-либо приходилось сидеть на этом вот заднем борту. Я смогу тягаться даже с близнецами Боббси. Четверо должны слезть с вышеозначенного грузовика... Танцуем "Вирджинский Рид", приглашайте дам!
А дождь барабанит по брезенту все сильней и сильней. Мне этот дождь, прямо скажем, ни к чему. И мне, и этим славным ребятам (из которых четверо должны остаться). Может, он зачем-нибудь нужен Кэтрин Хэпберн или Саре Палфри Фабиан, или Тому Хини. Или всем этим ошалелым поклонникам Грир Гарсон, стоящим в очереди у мюзик-холла Радио-сити. Но мне этот дождь нужен, как рыбе зонтик.
Один из сидящих в передней части кузова уже во второй раз мне что-то кричит. Не слышу, говорю. А бьющий по брезенту дождь до того мне осточертел, что я и не хочу слышать. Раздается тот же голос, и на этот раз я слышу:
- Хватит тянуть волынку. Пора начинать. Подать сюда красоток!
- Надо подождать лейтенанта, - сказал я.
Чувствую, что дождь уже прихватил мой локоть, и убираю руку. Кто же все-таки спер мой плащ? Там в левом кармане все письма. От Рэда, от Фиби, от Холдена. От Холдена... Ну, плащ, черт с ним, а вот письма пропали... Сейчас ему всего девятнадцать, моему брату. Этот чудак никак не научится относиться к жизни со здоровым цинизмом, он не умеет смотреть на вещи с юмором, все принимает слишком близко к сердцу, а сердце у него - довольно хрупкий аппаратик. Холден... Мой братишка, пропавший без вести. И на черта им сдался чужой плащ?
Ну, хватит, Винсент, не надо. Думай о чем-нибудь приятном, старик. Ну, скажем, уверь себя, что этот грузовик не самый мерзкий, не самый мокрый и мрачный военный грузовик, на каком тебе когда-либо приходилось ездить, а чудесный грузовик, полный роз, блондинок и витаминов. Удивительный грузовик! А когда вернешься с танцев - кавалеры, приглашайте дам! - напишешь бессмертные стихи об этом грузовике, ведь этот грузовик - сама поэзияИ ты назовешь свою поэму "Грузовики, на которых я ездил". Или "Война и мир", или "Сельди в бочке". В общем, не дрейфь, старина!
Эй, дождь, ты ведь льешь уже девятые сутки. И не стыдно тебе передо мной и перед этими тридцатью тремя солдатами (из которых четверо должны остаться)? Перестань, а то мы совсем уже скисли.
Кто-то справа окликнул меня. Возможно, один из тех, кого я решил вытряхнуть.
- Что? - спросил я.
- Сержант, откуда ты родом? Смотри, рукав-то у тебя совсем промок!
Я опять убрал руку.
- Из Нью-Йорка, - ответил я.
- И я из Нью-Йорка. А где ты там живешь?
- В Манхэтгене. Всего два квартала от Музея искусств.
- А я на Валентайн-авеню, знаешь, где это?
- В Бронксе, да?
- Почти в Бронксе, но это еще Манхэттен.
Вот тебе и урок. "Почта в Бронксе". Набросился на человека со своим Бронксом, а он, представь себе, из Манхэтгена. Шевели мозгами, Винсент. Не будь мазилой, парень.
- Ты давно в армии? - спросил я его. Он рядовой. Сырехонький-пресырехонький.
- Четыре месяца. Меня сюда перекинули из Майами. Ты был в Майами?
- Не был, - соврал я, - а что?
- Ферджи, скажи ему, - толкнул он локтем своего соседа справа.
- Чего? - спросил весь промокший, почерневший, дрожащий от холода Ферджи.
- Скажи сержанту, как в Майами.
Ферджи посмотрел на меня:
- Сержант, ты в самом деле никогда там не был? - Эх, бедняга сержант!
- А что, хороший город? - спросил я.
- Еще какой! - вздохнул Ферджи. - Там есть все, что твоей душе угодно. И развлечься можно. То есть по-настоящему. Не. то что в этой дыре. Тут и развлечения-то какие-то убогие.
- Мы жили в гостинице, - сказал парень с Валентайн-авеню. - До войны такой номер, как наш, стоил наверняка долларов пять в сутки. Один только номер.
- Какой там был душ! - воскликнул Ферджи с той сладостной грустью, с какой, наверно, Абеляр[1] в последние годы своей жизни произносил имя Элоизы. Мы были всегда такие чистенькие! В каждой комнате по четыре человека, а между комнатами душевые. Мыло выдавали бесплатно. И не какое-нибудь солдатское!
- Ферджи, ты жив? - крикнул парень, который орал насчет красоток; лица его мне не видно, а Ферджи весь ушел в воспоминания.
- Да, - продолжает он, - я принимал душ по два, по три раза в день.
- В Майами я ездил по поручению одной торговой фирмы, - объявляет кто-то из сидящих в средней части кузова. Лицо этого парни в темноте едва различимо. - По-моему, самые лучшие города в южных штатах - это Мемфис и Даллас. Зимой в Майами так много народу, что просто тошно. Не попадешь ни в одно приличное местечко.
