Юлия Михайловна Куркан (Salamandra)
Sanctus deus
— Хочешь, я придумаю для тебя мир? — это были первые слова, что я услышала от тебя. Первый раз наши дороги пересеклись весной. Той яркой весной, что всегда ассоциировалась у меня с канареечно-желтым цветом обновленного солнца в небе. Еще не сошел до конца снег, еще маленькими дождиками капают с крыш сосульки, еще деревья стоят неприкрыто-обнаженные, а мир уже залит этим тревожным желтым цветом. Город медленно оживал. Он переливался, и менял свои очертания, как мираж в пустыне. Ты сидел в кофейне, рядом с большим, от потолка и до пола, стеклянным окном. Перед тобой стоял ноутбук и чашка с давно остывшим кофе. Окно играло солнечными лучами, преломляя их, пуская блики в глаза случайных прохожих. Солнце и желтый цвет слепили. Я подняла руку, пытаясь прикрыть глаза, и в этот момент ты, привлеченный движением, повернул голову в мою сторону. Наши взгляды пересеклись на мгновение, не больше. А потом ты усмехнулся, и начал что-то набирать в ноутбуке.
Я зашла в кофейню. Переход из желтого безумия в полутемное бежево-коричневое помещение, ножом резанул по напряженным нервам. Я внезапно поняла, что чувствует человек, у которого содрали кожу: случайный ветерок, взгляд, прикосновение действуют не хуже удара электрическим током. Я выбрала столик напротив твоего. Точнее, упала на стул, действуя скорее неосознанно. Частый перестук клавиш твоего ноутбука напоминал звонкую капель за окном.
— Девушка, вы заказывать будете? — голос официантки болью прошелся по всему телу. Я едва заставила себя сидеть спокойно, вместо того, чтобы, скорчившись, заскулить от тяжелой, нервной дрожи.
— Кофе. Черный. Без сахара, — было в этом что-то правильное: пить чистый кофе, не смешивая его ни с чем. Совершенно как в жизни: мы бежим, пытаемся куда-то успеть, играем в чехарду со временем, внося в свой мир буйство красок, как на картине спятившего абстракциониста, и совершенно не замечаем вкус чистой, незамутненной жизни, терпкий вкус радости, солоновато-горький — печали… Мы разучились употреблять чистые продукты, подменяя их суррогатом с усилителем вкуса. Вроде бы и промелькнет где-то на горизонте радость, а ощущение уже не то: к ней примешивается разочарование от того, что можно было бы сделать больше, зависть к соседу, у которого и чай слаще, и бублики больше, и почти животное стремление вперед, к мифической «большей радости», что, конечно же, ждет за горизонтом. Вот и выходит, что на истинное времени уже совершенно не остается.
Я пила обжигающий кофе мелкими частыми глотками. Было горячо и больно, но отчего-то здорово прояснялись мысли. Ты неожиданно оторвался от экрана и внимательно посмотрел на меня с понимающей улыбкой. Ты будто-то бы понимал, о чем я думаю. От этого становилось ужасно неуютно, так, будто бы мое нижнее белье выставлено на всеобщее обозрение. Я поспешно опустила глаза в кружку, где кофе оставался уже на донышке. Еще один парадокс нашей жизни: все хорошее кончается слишком быстро. Так быстро, что мы, привыкшие к бешенному, безумному ритму, совершенно не успеваем это хорошее распробовать. И жалуемся, плачем, сетуем на судьбу, которая дала нам слишком мало радости. Мы, как скупые рыцари, мечтаем эту радость удержать, приковать цепями, законсервировать… и добавить искусственный усилитель вкуса. И совсем-совсем не понимаем того, что иногда надо просто остановиться, закрыть глаза, и попытаться почувствовать настоящую, пусть даже мимолетную радость.
Стук клавиш со стороны твоего столика уже напоминал не звонкую капель, а тяжелый и беспощадный звук падающего на землю ледяного града. Казалось, сам воздух в кофейне наэлектризовался и пахнет холодом.
— Хочешь, я придумаю для тебя мир? — ты поднял горящие лихорадочным огнем карие глаза и взглянул на меня в упор.
Внезапно захотелось убежать отсюда, убежать подальше, как можно дальше, чтобы не слышать этого частого дробного стука, не чувствовать безжалостные прикосновения льда к обнаженной коже. Нетвердой рукой я оставила деньги за кофе, и почти выбежала на улицу, провожаемая твоим тихим смешком и звонким перестуком клавиш.
Сияющее желтое безумие распахнуло свои липкие объятия.
* * *
А за окном звенело лето. Оно пело возбужденными людскими голосами, кричаще-звонкими тормозами машин, шипением асфальта, медленно поджаривающегося на жарком солнце. Оно звало к себе, манило, обещало нечто новое и неизведанное…
Недовольно щурясь, я вышла на улицу, силясь себе объяснить, какого черта тут делаю. Сидеть бы сейчас дома в тишине и прохладе, чувствуя себя бескостной амебой, расползшейся по дивану. Волне нормальное человеческое желание немного отдохнуть. Впрочем, не без своих опасностей. Слишком уж часто впоследствии захочется вот так «амебничать». Махнуть рукой на мир, на жизнь, заняться тем, что такие вот полуразложившиеся существа называют «самопознанием» и «мыслительным процессом». На самом же деле это ни что иное, как процесс полного, скотского отупения, когда свысока смотришь на бывших товарищей, бегающих по утрам и занимающихся зарядкой. Почему свысока? Ну, потому что ты же умнее. Ты не занимаешься бесполезными хаотичными движениями, а тренируешь мощный извилистый мозг. Такие вот самооправдания. Только вот почему-то, когда такие индивиды умирают, врачи, делающие вскрытие, обнаруживают не чудо медицины и человеческих возможностей, а маленький, ссохшийся в комочек мозг с парой неглубоких извилин.
