Профессор Скрябин давно не виделся с профессором Велемировым и после конференции задержался у старого приятеля.
Вспоминали студенческие годы, а когда суета в широких сводчатых коридорах утихла, Велемиров достал из шкафчика бутылку коньяку и две пузатые рюмки. Лимон им еще раньше принесла лаборантка – к чаю. Скрябин выглянул в рекреацию – разведать на предмет любопытных сотрудников, осмотрелся и с грустью покачал головой. Он работал в новой больнице типовой архитектуры и сильно завидовал другу, что тот проводит свои дни в стенах, помнящих самих Пирогова и Павлова. Его завораживали старинные стеллажи с тиснеными корешками старинных книг, дубовый паркет, стулья с кожаными сиденьями и высокие окна с частыми переборками. В простенке на мраморной колонне стоял темный медный бюст Склифосовского с тщательно вылепленными орденами, и в глазах великого хирурга Скрябину вдруг почудилась насмешка.
Что ж, он действительно за последний год ничего стоящего не сделал. Операции, обходы, тяжелые больные… Заела рутина, одним словом. Наверное, в этой академической тиши легче сосредоточиться, и идеи приходят настоящие, полновесные, достойные корифеев. Недаром Велемиров за последний год выпустил роскошную монографию, а он только две жалкие статьи. И то не сам написал, а всего лишь примазался к творчеству аспирантов.
– Слушай, а у тебя есть один способный мальчик… Фамилия такая, как у композитора вроде… Фельцман не Фельцман…
– Фельдман.
– Точно! Что-то я его сегодня не видел.
Велемиров поморщился:
– И не увидишь. Он у нас больше не учится.
– Защитился уже?
Велемиров отрицательно покачал головой и наполнил рюмки.
– Что ж с ним случилось? – спросил Скрябин, выпив. – Такой прекрасный мальчик был…
– Не потянул.
– Да ладно! – изумился Скрябин.
Он периодически сталкивался с Фельдманом на конференциях и заседаниях Пироговского общества, и парень вел себя так активно, что не запомнить его было просто невозможно. Щуплый, худенький, в очках, в безупречной сорочке и галстучке, повязанном явно маминой рукой, он выглядел хрестоматийным отличником-выскочкой, но выступал всегда по делу, хоть и с лишним апломбом.
– Слушай, но у нас такие люди защищаются… Вчера с верблюда слез, а сегодня доктор наук уже. Фельдман по сравнению с ними так просто Пирогов воскресший.
Велемиров фыркнул:
– В твои-то годы пора уже отличать интеллект от раздутого эго!
– Ну да, он такой немножко был… С понтом под зонтом.
– Наглый инфантил, отчего-то решивший, что раз собственная мама считает его гением, то остальное человечество обязано думать точно так же. С умным видом посмотреть на результаты урографии и авторитетным тоном заявить: «Да, безусловно, определенный патологический процесс в этой почке есть», – это, знаешь ли, годится молоденьким медсестричкам пыль в глаза пускать, а таких опытных старых псов, как мы с тобой, пышными словесами не обманешь. Надеюсь.
Скрябин улыбнулся.
– Ты лучше меня знаешь, что хирург – это в первую очередь ответственность, – продолжал Велемиров, – а Фельдман хотел, чтобы он тут выкаблучивался как душа пожелает, а все за ним подтирали. Ладно, хватит уже о нем. Много чести.
Скрябину было очень интересно, что именно учудило юное дарование, потому что надо сильно постараться, чтобы вылететь из аспирантуры, имея научные публикации, но он видел, что тема эта другу неприятна.
Наверное, эрудированный парень с замашками гения был действительно несносен в коллективе и от него постарались избавиться при первой возможности.
– И где он теперь? – все-таки спросил Скрябин.
– Не знаю. Где-то.
* * *
Сквозь прорезанное в грубых досках двери сердечко виднелся кусочек голубого неба. Семен Яковлевич Фельдман загляделся, задумался и не сразу расслышал, что его зовут.
Выйдя из покосившейся будочки, он повернул щеколду, болтавшуюся на ржавом гвозде, и помахал медсестре Наташе, подпрыгивающей возле калитки. Мороз сразу ухватил его голые коленки своими острыми зубками.
Фельдман подпрыгнул и крикнул Наташе, чтобы она возвращалась в больницу, а он только наденет штаны и сразу за ней.
Семен зачерпнул горсть снега из сугроба, растер лицо и вернулся в дом.
«И чаю не попьешь с этими больными», – вздохнул он, натягивая под брюки старые мамины рейтузы.
После оттепели вдруг ударил сильный мороз. Деревья, избы – все покрылось инеем, и дым из труб словно застыл узкой белой лентой в небе.
Ясное небо без единого облачка казалось скованным холодом. Наташа убежала, и на улице ни души, все спрятались, затаились. Тишина, даже коты исчезли, жмутся к теплому человеческому жилью.
Фельдман поплотнее запахнул тулуп и побежал, похлопывая себя по плечам. Снег громко скрипел под его ногами.
В городе никогда не бывает так холодно.
А зима ведь только началась.
В длинной деревянной избе приемного покоя было жарко натоплено. Семен с наслаждением приложил руки к печному боку, подержал немного, послушал, как гудит огонь, и только потом снял тулуп и прошел в смотровую.
Там, скорчившись на кушетке, трясся Эдмундыч, местный алкоголик и участковый милиционер. Семен с некоторым усилием вспомнил, что в истории болезни надо будет написать «Феликс Константинович Волков».
