Сафьяновая шкатулка

Несколько десятков лет назад семнадцать семейств армянских погорельцев из Шуши вместе со своими детьми, коровами, подойниками, кастрюлями, ослами, женами, перевалив через горы, через ущелья, спустились в долину небольшой, но бурной реки, перешли реку вброд, походя утопив в ней двух ослов и одного ребенка, и выбрались на левый берег. Здесь осмотрелись, почесали затылки и решили, что берег слишком открытый для чужого глаза. И углубились в лес, окутывавший весь левый берег реки до самого подножия Мрав-горы с шапкой снега на острой верхушке.

Шли, шли, шли и к вечеру, не дойдя шагов трехсот до гребня первой горы, наткнулись на разрушенный то ли хлев, то ли землянку. Чуть поодаль от этого сооружения стоял покосившийся на один бок каменный крест. А может, то был и не крест вовсе, а обыкновенный валун, похожий на крест. Рядом с этим крестом росло несколько колосьев ячменя. Откуда крест, кто посеял ячмень и зачем всего несколько колосьев — никто не знал. Может быть, ветром занесло семена, а может быть, в хлеву когда то держали скот и скармливали ему ячмень. Кто знает? Но и крест и ячмень были, это точно. Стали размышлять: раз крест, значит, кристонья; раз кристонья, значит, армянин, потому что в Карабахе только армяне кристонья. Стало быть, здесь до них ступала нога армянина. А раз так, стало быть, земля армянская, а значит, и наша. А коли наша, то от добра добра не ищут: здесь и надо осесть, лучшего места все равно не найти — если идти дальше, то как раз попадешь на лысую макушку Мрав-горы, где даже летом снег не тает…

И осели. Разожгли один общий костер на всех, приготовили одну общую похлебку на всех, поели и завалились спать. А утром стали прикидывать, кому где строиться.

Один сказал:

— Я буду строиться здесь, тут мне нравится.

Другой сказал:

— А я — чуть выше, вон у того дуба.

Третий сказал:

— А я — еще выше, под той скалой, что в виде петушиного гребня.

Четвертый сказал:

— А я — еще выше, чтобы, значит, всю долину видеть.

И так до тех пор, пока самый последний из них, Гаспар, холостяк и сирота, лишь полгода назад вернувшийся с турецкого фронта, не сказал:

— А я — вон там! — И показал на гребень первой горы, дальше начинался подъем на Мрав.

И стали рыть ямы под жилища.

Так на склоне этой безымянной горы взвился первый дым очага и первый дым над ердиком[1].

Потом появилось село. А раз есть село — должно быть и название этому селу. Начали подбирать название. Перебрали множество, но ни на одном не, сошлись. И тогда Гаспар сказал:

— Люди, зачем вы зря ломаете головы?

— А как не ломать? — сказали люди. — Название-то надо?

— Когда мы пришли сюда, что увидели?

— Крест увидели, — сказали люди.

— Еще что увидели?

— Ячмень увидели, девять колосьев, — сказали люди.

— А разве это вам не название?

— Где название? — не поняли люди.

— Гари и хач![2] Разве плохо?

— Гарихач? Ячменный крест? Ха-ха-ха! Уморил же, ей-богу! Ну и Гаспар! Ячменный крест. Ха-ха, да кто же видел, чтобы крест был ячменный! Ну и ну!..

Долго смеялись над этим «ячменным крестом», — может, два дня, а может, и неделю. Ни у кого из головы не выходил «Гарихач», и уж настолько свыклись с этим странным словосочетанием, что перестали замечать его. Так оно и стало названием села.

Поосвоившись, стали вырубать деревья вокруг домов, выжигать пни, выкорчевывать камни. К осени появились первые борозды на черной жирной земле, первая озимая пшеница — крупная, ядреная: земля в этих местах оказалась на редкость благодатной.

И стали жить, забытые богом и людьми и сами забывшие бога и людей. Правда, позднее выяснилось, что хотя место по всем статьям и хорошее и земля добрая, но вот одно плохо: комаров много, сельчане стали болеть малярией. То одного затрясет в ознобе, то другого. Отчего малярия, откуда столько комаров? Оказалось, в лесу, в полуверсте от села, лежит что-то среднее между болотом и озерцом. Это болото-озеро потом назвали так: Сакюн-гел, по имени одного из сельчан. У этого Саки с чего-то вдруг по всему телу пошли нарывы. Откуда и что за хворь такая — никто не знал, но страдал бедняга жестоко. Молод еще был, а жена брезгливо сторонилась его, да и только ли жена — дети родные! Сельчане и те при встрече старались не прикасаться к нему. Саки впору было хоть в реке утопиться или живым в могилу лечь! И тут тетка его, старуха Баллу, возьми да и посоветуй ему наловить в лесном озере пиявок и попользоваться ими. Саки ловить пиявок не стал, но в голову ему пришла шальная мысль… Однажды утром он тайком вышел из дому, спустился к озеру, разделся на берегу догола и, перекрестившись, вошел в воду: либо найти там свою смерть, либо избавиться от хвори… В полдень домочадцы хватились его, стали искать. Нет Саки. Вечером — тоже нет. Все село поднялось на поиски — шли, факелами освещая себе путь, как на свадебном торжестве. Лишь на рассвете нашли Саки на берегу лесного озера — лежал он, в чем мать родила, бездыханный, раскинув руки в стороны, от пяток до корней волос в крови, а тело его и песок вокруг были черны от пиявок… С трудом выходили человека, много крови потерял он в тот день. Но зато и хворь прошла. С той поры озеро и назвали Сакюн-гелом. И при нужде ходили туда лечиться пиявками. Даже радовались, что рядом такое чудотворное озеро! А что комары — тут ничего не поделаешь, приходится терпеть… И терпели. Впрочем, облюбованное место оказалось не самым лучшим и в другом отношении. Но об этом потом. А пока жили.