Коротко, но достоверно расскажем об испытаниях, выпавших на долю холмов, и о том, как они их выдержали и одолели.
Холмы вдоль Рзава древней формации, с солидным базисом, богатые перегноем, травой и лесом, снизу, у основания, слегка тронутые эрозией, а сверху стесанные северными ветрами. На них растет все. Чаще – красная и черная сосна вперемежку с густым лиственным подлеском и типичными для здешних мест лугами на крутых лесных опушках, придающих особую прелесть боснийскому пейзажу. На некоторых виднеются похожие на царапины овраги, а другие в расщелинах и складках скрывают не пересыхающие даже летом топи и мочажины, испещренные глубокими следами конских и коровьих копыт. На раскорчеванных западных склонах, цепляясь за почву, будто под ними вечный гололед, разбросаны села.
С востока над всеми лесами и взгорьями господствует самый высокий из холмов – Голеш, острый, с причудливыми очертаниями, совершенно голый. А ближайший к городу и самый низкий – Биковац – уже приручен и покорен человеком: у подножия его пасутся гуси, а склоны превращены в бахчи. Между этими холмами – самым большим и самым маленьким – поднимаются и лепятся один к одному Боровац, Банполе, Глогово, Вели-Луг, Молевник, а несколько в стороне от них – Стражиште, голое как сирота.
Таковы рзавские холмы, и такими их запечатлела память: всегда неизменные по очертаниям (есть что-то властное и умиротворяющее в неизменных беспечных контурах холмов, возле которых проходит наша жизнь!), но бесконечно переменчивые по цвету. Зимой – однообразно белые от снега или серебристые от инея и изморози. Летом, в жаркие дни, – подернутые легким, сонным маревом. Но прекраснее всего они осенью, когда все вокруг преображается и становится иным, скрывается и исчезает. На холмы нисходят зрелость и блеск, и они расцветают всеми красками, которые рождает плодотворный союз солнца с землей, водой и воздухом. Запламенеют (во множестве нюансов) сумах и калина, зажелтеют орешник и осина, потемнеет и быстро опадет листва с дичков, и сквозь обнажившиеся ветки мелькнет белизной береза, серыми и серебристыми станут скошенные луга, выгоревшим и бурым – жнивье; папоротник заржавеет, а какой-нибудь куст вдруг, словно опомнившись, расцветет, заалеют ягоды шиповника и боярышник с кизилом начнут наливаться соком.
Если меж зарослей папоротника по крутому склону спустятся свадьба или похоронная процессия, это ни на минуту не нарушит покоя и гармонии красок. Бывает, построят новый дом или амбар, свежеотесанные, белые доски заулыбаются среди сосен, издали приковывая к себе взоры, но под дождем и на ветру быстро посереют, потемнеют и сольются с окружающим.
Так с незапамятных времен текла жизнь холмов в здоровом однообразии, и казалось, на их вечных склонах ничто не развивается и не погибает, настолько новое жито было похоже на прошлогоднее и умершие – на новорожденных. Но вот после гласинацской битвы[1] при отступлении в одном из здешних болот завязла турецкая пушка. А спустя несколько часов в городок у подножия холмов вступили австрийские солдаты, пропыленные и злые.
Все разбежались и попрятались. Остался лишь Али-ходжа, встретивший артиллеристов прикованным за правое ухо к столбу у ворот. Одни говорят, что его приковали австрийцы, другие – что сами турки, потому что он не хотел с ними отступать. В таком мучительном и смешном положении Али-ходжа пробыл до самого вечера. Спас голову; правда, потом всю жизнь наматывал чалму чуть вкось на правое ухо и не мог видеть ни орудий, ни артиллеристов.
Однако и застрявшая пушка, и голубые мундиры, и несчастье, приключившееся с Али-ходжой, – только начало бурных времен, наступавших для рзавских холмов.
Первым на очереди оказался Биковац. Австрийцы, подрывая скалы, стали расширять дорогу. Раздался взрыв динамита, и эхо покатилось от холма к холму, неведомое, словно нежданный насильник-чужеземец. Потом потянулись подводы, кони, каменщики, плотники, началось строительство казарм, жилых домов, конюшен. Прибыл саперный батальон. Молодые статные тирольцы. Сразу же пошли по домам, заглядывали и в села, врывались во дворы, требовали яиц и молока, хватали женщин. Залезали на трубу казармы и передразнивали муллу на минарете, а по вечерам, взявшись за руки и перегородив улицу, ходили, распевая непонятные песни и стреляя глазами по окнам, и расспрашивали редких прохожих, где можно найти женщин.
Пухлая и румяная капитанша гарцевала верхом с молодыми офицерами. Люди смотрели, как те подсаживали ее в седло и целовали ей руки до самого локтя. Девушки делали вид, что ничего не замечают, а женщины шептались.
Биковац стал совсем другим. Срубили некогда знаменитые орехи. Холм избороздили тропинками, насадили акаций, построили террасы и беседки, подстригли кусты. Все по ниточке, все углы – прямые. Привезли первое фортепиано. Оборудовали теннисные корты. Турецкие ребятишки бегают им за мячами. На вторую зиму устроили маскарад. И обыватель, не веря собственным широко раскрытым глазам, мог наблюдать из окна, как рано утром в маскарадных костюмах расходятся по домам офицеры и их жены и с визгом, мертвецки пьяные, валят друг друга в снег.
