Это была его третья атака. Тогда он еще считал атаки. Эти стремительные переходы из царства живых в царство мертвых. Когда сидишь, сжавшись, как в материнской утробе, в окопе, обхватив голову руками, чтобы не слышать страшный грохот, несущийся из внешнего мира, глухие звуки взрывов, свист осколков. И приказа офицера, бросающего тебя в эту мясорубку. Ты его и не слышишь, но чьи-то сильные руки грубо хватают тебя за воротник шинели, встряхивают, суют в руки винтовку, поддают коленом под зад — и ты вылетаешь из спасительной щели в открытый мир. Ты ползешь на коленях, потом заставляешь себя подняться, делаешь первые неуверенные шаги и вот уже бежишь, громко крича. Сначала — от ужаса, потом — чтобы подбодрить себя, затем — чтобы испугать невидимого противника. Ты физически ощущаешь, как мимо проносятся пули. Не твоя, не твоя, не твоя… И ты нажимаешь на курок, потому что надо хоть как-то ответить тем, кто стреляет в тебя. Вокруг тебя падают люди, вздымая напоследок руки к небу, а ты все бежишь, бежишь навстречу собственной смерти. И незаметно переходишь грань, отделяющую живых от мертвых. Ты еще бежишь, но ты уже не живой. Ты не думаешь, ты не способен думать. Ты сгусток бездушной материи. Ты автомат, совершающий положенные механические движения. Ты мертвая лягушка, конвульсивно дергающаяся под действием электрического тока. И вот ты уже не двигаешься. Тишина. Покой. Ты открываешь глаза, удивленно оглядываешься вокруг, видишь белесое небо, земляную, всю в полосах, стену перед собой, людей в грязных серых шинелях, привалившихся рядом с тобой к стенке окопа, тяжело дышащих, видишь кровь, сочащуюся из ран, ощущаешь свое тело, целое и невредимое, и наконец осознаешь, что ты еще на этой земле, что ты не умер. Или умер и родился заново. Бог даровал тебе еще одну жизнь.
Юрген Вольф в бога не верил. В своей первой жизни, длившейся без малого двадцать два года, он прекрасно обходился без бога. Он даже не задумывался о его существовании, ведь все старшие, и родители, и учителя, и мастера на заводе, уверенно говорили, что бога нет. А вот во второй жизни задумался. Тем более что была она очень долгой, целых двадцать два дня. Немецкая армия отступала, оставляя Ржевский выступ. Говорилось, что это плановое отступление, сокращение линии фронта, отход на заранее подготовленную и, как водится, несокрушимую «линию Буйвола». Но после сталинградской катастрофы в это верилось с трудом. И вообще, всякие оборонительные линии да валы были до сих пор уделом противника, наши же части их победоносно сокрушали или обходили. Итак, десятки дивизий отступали, лишь их 570-й испытательный батальон двигался против течения. Они должны были прикрыть отход войск. Подставить свою грудь под русские штыки и так сдержать напор иванов. Пусть ценой собственной жизни.
Их жизни ценились дешево. Ведь они были — штрафники. Привезли в телячьих вагонах из тренировочного лагеря в Польше, выгрузили на безымянной станции под Вязьмой и погнали по глубокому снегу на убой. За два дня они прошли никак не меньше восьмидесяти километров с полной выкладкой, посреди ночи вышли на позиции какой-то пехотной дивизии, кое-как окопавшейся, едва успели вздремнуть четыре часа — и в бой. Командование решило изобразить активное противодействие, поэтому их бросили в контратаку. Иванов они остановили, или отбросили, или те сами отошли, кто же разберет. Как бы то ни было, иваны их какое-то время не беспокоили. Они собрали раненых, погрузили их на телеги и отправили в тыл. Потом собрали убитых, почти восемьдесят человек, и кое-как похоронили, взрывая промерзшую землю толовыми шашками, засыпая неглубокие могилы смесью земли и снега и водружая сверху кривые кресты из березы. Несколько дней на их участке царила кладбищенская тишина. Именно тогда, глядя на белые кресты, Юрген впервые и задумался о боге.
Ничего, конечно, не надумал. К вере может привести только чудо. И это чудо ему было явлено — ему была дарована третья жизнь. Дело было так Командование решило, что нечего штрафникам прохлаждаться в тишине, и поспешило заткнуть ими очередную дыру. Опять суточный марш по грязному месиву разбитых дорог и набухшему влагой мартовскому снегу. Опять в спешке отрытые позиции и продуваемые ветром палатки, в которых не то что обсохнуть, согреться невозможно. И хорошо укрепленная высота, которую им надлежало взять. Собственно, высотой этот холмик мог бы именоваться где-нибудь под Ростоком, и господствовал он разве что над огибающей его дорогой, без всяких на то оснований называемой автобаном. Но других холмиков, равно как и дорог, в округе не просматривалось, поэтому военные и вцепились в этот прыщ. Сначала русские, во время отступления в 41-м. Плоскую вершину холмика увенчали бетонным дотом с четырьмя амбразурами для пушек, направленными в сторону дороги. Устроили несколько блиндажей с двухметровым накатом. Опоясали все это двумя линиями окопов с выдвинутыми далеко вперед бетонированными пулеметными гнездами, окутали в три ряда колючей проволокой, которая в этой стране была в переизбытке, напихали мин и вырыли подобие противотанкового рва, потому что иначе наши танки взлетели бы наверх, не закашлявшись, и все бы там отутюжили. А так застряли на три недели. Потом пришел черед немцев отстаивать ту же позицию. Восстановили ее загодя, укрепили порушенный дот, блиндажи изнутри обшили досками и оклеили бумажными обоями, подправили окопы и ходы сообщения, понаделали нужников, положили спирали Бруно вместо изодранной и проржавевшей колючей проволоки. Но этого оказалось недостаточно, иваны как-то удивительно быстро высоту захватили. Выжившие в том штурме с ужасом в голосе рассказывали, что иваны перли стеной, не считаясь с потерями и чуть ли не без оружия, чтобы голыми руками душить немецких солдат и разрывать их на части. Юрген этим рассказам не верил. У страха глаза велики, да и надо было оборонявшимся как-то объяснить, почему они вдруг оставили такую прекрасную позицию. И почему за три дня не смогли вернуть ее обратно. Лишь долбили прямой наводкой из пушек и закидывали минами из минометов, а вперед не совались. Как будто нарочно их дожидались. Дождались. И не дав толком отдышаться, бросились в атаку.
