Глава 1
Необычайное предложение
Ключ заскрипел в замке и в щель приоткрывшейся двери тюремной камеры просунулась голова надзирателя. Мутными, оловянного цвета, глазами он пошарил по трем десяткам людей, стиснутых грязно-серыми стенами в плотную толпу, и спросил хриплым шепотом:
— Кто на Хы?..
Вопрос был задан по всем правилам тюремной традиции, установленной еще в первые годы советской власти. Теорией предполагалось, что эта традиция должна способствовать сохранению конспирации в тюрьме, но на практике она быстро выродилась в нелепость. Разговаривая шепотом и вызывая из камер заключенных не по фамилиям, а по первым буквам их фамилий, надзиратели не могли скрыть от них никаких внутритюремных тайн. Кроме перестукивания по стенам, существовало достаточно и других средств связи между камерами и любое происшествие в тюрьме сразу становилось известным всем заключенным.
В переполненной людьми камере нашелся только один обладатель фамилии, начинающейся с буквы Х.
— Холмин! — крикнул он в ответ на вопрос надзирателя.
— Ш-ш-ш! Говори ш-шепотом! — зашипел тот и, помедлив секунду, приказал:
— Давай выходи!
— Куда? На допрос? — спросил назвавшийся Холминым.
Надзиратель ухмыльнулся.
— А куда же еще? Не на танцульку… Давай!
Холмин зябко поежился. Ему сразу стало холодно в камере, нагретой дыханием людей и испарениями их тел. Вечерний вызов на допрос ничего хорошего не предвещал. Очень часто ночные допросы сопровождались, так называемым «катаньем на конвейере», т. е. пытками.
Ежась и вздрагивая, Холмин протискался к двери. Среди камерных сидельцев у него были друзья. Они провожали его на допрос сочувственными и ободряющими возгласами:
— Держись, Александр!
— Шура! Главное, — не раздражай следователя.
— Скорого возращения обратно, дружище!
Уже у самой двери его ухватил за рукав один из уголовников, содержащихся в камере вместе с политическими заключенными и зашептал торопливо и умоляюще:
— Слушай, корешок! Может, ты там повстречаешь Дуську-буфетчицу, так передай ей чтоб с гепеушниками не путалась. Так и скажи, что Митька Свистун путаться с лягавыми воспрещает. Не то я на волю сорвусь и ее пером пришью.[1]
Холмин пожал плечами.
— Где же я ее встречу, твою Дуську? Ведь не в буфет закусывать иду.
— Ну, может, где-нибудь случаем, — продолжал просить урка.[2]
— Отскочь ты, шпана, — оборвал его надзиратель. — Правил внутреннего распорядка не знаешь? Всякая связь заключенных с волей запрещена. В карцер захотел?
Урка, втянув голову в плечи, ужом вполз в гущу скученных арестантских тел. Тюремщик погрозил ему вслед кулаком и повернулся к Холмину.
— Чего стал? Отдыхаешь? Давай выходи!
Заключенный медлил. Итти на ночной допрос с очень возможным «конвейерным катаньем» никак не хотелось. Тогда тюремщик, схватив его цепкой узловатой лапой за руку выше локтя, с натугой рванул к себе, и заключенный был выдернут из камеры в коридор, как больной зуб клещами дантиста.
Дальше повторилось то, что бывало с Александром Холминым уже неоднократно и надоело ему нестерпимо. Надзиратель темными и сырыми коридорами вывел его во двор тюрьмы и сдал двум конвоирам. Те быстро обыскали заключенного, посадили его в «воронок»[3] и заперли на ключ. Несколько минут автомобильной скачки по кочковатой дороге, и Холмин очутился по дворе городского отдела НКВД.
С трех сторон высились хорошо знакомые Холмину серые четырехметровые стены, а прямо перед ним — не менее знакомое двухэтажное здание с решетчатыми окнами, из которых несколько было прикрыто деревянными козырьками. По ту сторону козырьков Холмину пришлось побывать несколько раз. Там, в специально оборудованных пыточных комнатах, его «катали на конвейере».
Очень хорошо был знаком Холмину и кабинет следователя, к обитой толстым войлоком двери которого двое конвоиров подвели вызванного на допрос. Один из них нажал на кнопку звонка возле замочной скважины и, через несколько минут, дверь открылась: Конвоиры втолкнули Холмина в нее и он огляделся вокруг.
С ночи его последнего допроса, около месяца тому назад, здесь почти ничего не изменилось. Тот же стол следователя с кожаным креслом и двумя стульями — справа и слева. Тот же стул для подследственных у двери, вделанный ножками в пол, и та же, истоптанная ногами до дыр, толстая ковровая дорожка. На столе высятся привычной зеленой стопкой папки со следственными «делами», а над ним — два традиционных портрета: ухмыляющегося в свою трубку Сталина и угрюмо насупившегося Ежова. Все, как обычно, на своих местах, все без изменений. Только на давно небеленых стенах да старом продавленном диване прибавилось несколько свежих пятен запекшейся крови. Видимо, за прошедший месяц, здесь не раз допрашивали подследственников «методами физического воздействия».
За столом в кресле сидел, однако, не следователь, а какой-то важный чин из руководителей отдела НКВД. Несколько менее важный чин занимал стул слева от него. Следователь, ведший «дело» Холмина, стоял перед ними навытяжку.
К своему следователю, туповатому пареньку из комсомольских активистов, Холмин пригляделся более, чем достаточно, но физиономии сидящих за столом видел впервые и они его заинтересовали. У энкаведиста в кресле было выхоленное, но очень грубое лицо с расплывчатыми чертами: широкий расплющенный нос, плоские, оттянутые к ушам скулы, большой узкогубый рот, вдавленный внутрь подбородок и низкий покатый лоб под шапкой черных с проседью, курчавых волос. При взгляде на это лицо невольно казалось, будто чья-то могучая ладонь, когда-то, с размаху шлепнула по нему и оно так и застыло навсегда: черты лица исключительно резко подчеркивали татарское происхождение их обладателя.
