Обществоведение, освобожденное от необходимости следовать только канонам марксизма, проделало немалый путь, вобрав в себя достижения западной науки, ознакомившись с новыми документами и историографией. Но при этом оказалось, что и западная общественная наука не стояла на месте — она также весьма существенно продвинулась, однако в прямо противоположном направлении, заметно восприняв категории исторического материализма. В то же время стало очевидно, что все серьезно документированные советские исторические работы, если отделить обязательную для своего времени идеологическую боевитость, отнюдь не потеряли свою значимость. Однако в наименьшей степени процесс освоения иной методологии и историографии был ориентирован на восстановление преемственности русской религиозно-философской и исторической мысли. Особенно это касается истории международных отношений, которая вообще редко рассматривалась на фоне эволюции религиозно-философской картины мира в человеческом сознании.
До недавнего времени дискуссии на мировоззренческие и исторические темы чаще разворачивались по российской традиции XIX века в «толстых» литературных и общественно-политических журналах, неизбежно отражая конъюнктурные пристрастия и склонность к политическим рецептам, нежели к фундаментальному осмыслению процессов. Хотя в этих обсуждениях иногда участвовали высокообразованные крупные русские умы, «историософия» Смутного времени чаще притягивала авторов, не имеющих системного гуманитарного образования, что вело к профанации глубочайших религиозно-философских тем. Разделение, незнание друг друга, взаимный снобизм по-прежнему характеризуют отношения между светской наукой и наукой церковной, развивающимися в Академии наук и в недрах богословских и православных высших учебных заведений, где читаются курсы по русской и всемирной истории, философской мысли и основам культуры.
Тем не менее опыт дискуссий на международных форумах демонстрирует значительное превосходство эрудиции и широты мышления российских ученых, причем самой разной ориентации, в то время как западная общественная «полевевшая» мысль, усвоившая, в свою очередь, роль монопольной обладательницы истины, знакомым образом застыла в упрощенных стереотипах. Поэтому сегодня, когда российской науке с ее высокой культурой исторического исследования стали доступны новые пласты документов, историографии и свобода в изложении взглядов, именно отечественное обществоведение, инкорпорируя богатейшее русское религиозно-философское наследие, вводя разнообразные критерии исследования, может внести живую струю и утвердить правомерность добросовестной полемики разных мировоззренческих подходов. Хотя атеизм и религиозный индифферентизм, бывший для русской интеллигенции уже начала XX века, по горькому замечанию С. Булгакова, синонимом образования и просвещенности, сегодня в силу исторических причин стал первоосновой сознания и научной методологии, вопрос о соотношении современных историко-философских и социологических доктрин и христианского учения важен не только с точки зрения веры и судьбы христианства. Сопоставление категорий и ценностей современного общественного сознания с христианским наследием имеет огромное научное значение и не может не интересовать ученого-обществоведа — историка, философа, политолога, юриста, поскольку обществоведение по определению исследует воплощение в историческом процессе тех или иных идей.
В предлагаемой книге применен одновременно религиозно-философский, исторический и историографический подход. На фоне широкой панорамы эволюции исторического сознания и взаимоотношений России и Европы, а также на основе новых архивных материалов формируется преемственная картина международных отношений за последние полтора века. Исследование религиозно-философских корней внешнеполитических доктрин и идеологий вместе с конкретными событиями и поворотами истории позволяет понять формирование стереотипов в общественном сознании, которые в свою очередь воздействуют на политику. Такой подход позволяет убедиться, что в течение всего XX века в международных отношениях проявлялись одни и те же геополитические константы, а пресловутая борьба тоталитаризма и демократии оказала на внешнюю политику государств значительно меньшее воздействие, чем было принято думать.
Открытые документы по послевоенному урегулированию, записи бесед В. Молотова с Государственным секретарем США Дж. Бирнсом и министром иностранных дел Великобритании Э. Бевином демонстрируют почти полное повторение в 1945–1947 годах англосаксонского подхода к устройству Балкан и региона Проливов конца XIX — начала XX века. Тот же подход проявился в новейших конфигурациях, подобных Пакту стабильности Юго-Восточной Европы на пороге XXI века. Сюжет Восточного вопроса разыгрывался в течение всего XX века на полях обеих мировых войн, в 90-х годах в Боснии и Косове, в ходе дипломатических баталий в Версале и на сессиях СМИД, в Дейтоне, на Стамбульском саммите и в Македонии.
Рассекреченные в середине 90-х годов переговоры по созданию ООН и американские официальные проекты ее будущего устава показывают, что еще в 1944 году США стремились к «глобальному управлению» миром через наднациональный механизм, который сам определял бы наличие «угрозы» миру, выносил вердикт о «неправильной» внутренней политике и навязывал свои решения силой даже государствам-нечленам организации.
