Рос орешник...

Это случилось мутным, снежным вечером. Когда заря просвечивала сквозь ивы малиновым холодом. Покатые сугробы меняли очертания. И старая церковь на холме казалась туманным замком, покинутым и ледяным. Тогда он еще не знал, что произойдет. Он даже не знал, что это произойдет сегодня, он лишь смутно чувствовал, даже не чувствовал, а когда-то видел в мимолетном сне, что это могло бы случиться. Случиться с ним. Но сон всегда забывают. Или помнят недолго. Или помнят слишком долго, но уже не сон, а что-то полупридуманное, вещее, и всем рассказывают, что вот, мол, приснилось: иду по лесу, дорога твердая, широкая, и вдруг — яма на пути! И обойти не могу. Обхожу, обхожу, а края осыпаются, и тянет меня в самую середину. Схватился за березу тонкую, а вместо листьев у нее глаза. Каждый листок мигает и смотрит. И как будто глаза-то мертвые, лишь веки шевелятся, вздрагивают. И тут я понял, что это ветер шевелит ими, а так-то они должны быть неподвижны. Ведь неподвижны, да? И выпустил я эту ветку. А что дальше, не знаю. Снится каждую ночь. Почти каждую. И просыпаюсь всегда в то мгновение, когда ветка выскальзывает из рук… К чему бы это?.. Все равно должно быть к чему-то. Просто так, ни с того ни с сего не бывает.

И тут начинаешь верить в то, чего нет. И если долго будешь верить, если бесконечно долго, то в самом деле случится то жуткое и страшное, чего не хотел, но чего страстно и упорно ждал и верил, что дождешься.

Снег был сыроват, лип на валенки. Он прислонился к телеграфному столбу. Беличью шапку так запорошило, что голова казалась уродливо большой. Брюки на коленях вымокли. Ему на миг стало смешно. Сейчас он мог испугать любого пешехода, неожиданно выступить из полумрака и полутумана на узкую тропу и…

В одиноких домишках кое-где горел свет. Многие уже легли спать. Он похрустел снегом, нащупал ногой твердую тропку. «Надо идти». Снег падал тихо и тяжело. «Идти надо. Все равно никто не встретится».

В школе на нижнем этаже в четыре окна горел свет. Горел желто и пронзительно. Занавесок никаких. Но все равно ничего не видно, стекла затянуло пухом инея, лишь наверху просветлины, где он разглядел лишь часть лозунга на стене: «…неученье — тьма!»

«Тьма. Тьма какая. Веника, конечно, нет». Он постукал валенком о стену, стена была обшита тесом. Рванул дверь и растворился в черном проеме. Запахло пихтой. «Вот они, веники. Про запас лежат». Дохнуло теплом и пустотою. Дверь в физкабинет снизу резко очерчена светящейся щелью. «Не заперлась». Он приблизился и замер. Стоял так несколько секунд. «Слышала. Конечно, слышала. Как не слышать? Дверью сильно хлопнул, да и вообще…»

Зашел и сразу же увидел ее. Варя сидела на полу перед развернутой холстиной и лепила на нее вырезки и фотоснимки из газет и журналов. Она как-то сразу замерла и медленно повернула голову. Он снял рукавицы, положил на стол. Снял шапку, волосы пригладил. Варя смотрела куда-то мимо него, густая соломенная челка затеняла ей брови, пальцы мяли тюбик с клеем. Он подошел и присел на корточки, снег на валенках сразу начал таять. Она положила клей, стала перебирать ворох бумажек. Руки у нее смуглые и не очень красивые, особенно пальцы, ноготки коротко обрезаны. Он зло дунул ей под пальцы, картинки разлетелись. И даже тут она не посмотрела на него. Тогда он начал говорить громко и растягивать слова:

— Если бы ты все понимала… Ну хоть бы не все, а чуть-чуть… Ты…

Варя низко наклонилась, челка почти закрывала глаза. Он резко встал и замолчал. Тогда она ответила:

— Мне теперь все равно.

Он смотрел на гибкую спину, на круглые коленки, обтянутые простыми чулками, и ничего не понимал. «Вот она тут сидит. Расселась. Краля. Выпендривается. Дождешься, ты дождешься…»

Варя приклеила снимок, провела по нему тряпочкой:

— Ты в армию пойдешь?

Он смолчал. «Знает, что не пойду! Знает. Плоскостопие…»

— Значит, не пойдешь. Повезло тебе. Тебе всегда везет.

Он свирепо уставился ей в затылок: «Ты дождешься! Ты дождешься!»

Снова подошел к ней, резко присел:

— Варя…

Она дернула себя легонько за челку и усмехнулась. Даже не отодвинулась, а просто усмехнулась. «Она ли это? Она ли? Объясниться надо… Надо ли?» Придвинулся:

— Варя…

И тут она опять сказала:

— Мне теперь все равно, — сказала уже не первый раз за эти дни, но до него словно впервые дошло, словно впервые… И опять тяжелая злость начала подниматься откуда-то из-под сердца: «Пигалица! Коза! И это она-то говорит… Мне! Мне?!»

Варя выпрямилась, подошла к шкафу, открыла его, начала что-то спокойно и медленно искать. Платьице не прикрывало ей колени, было немножко мало. Она могла сойти за ученицу. За некрасивую ученицу. Он представил себе, как подойдет, схватит за плечи, и кости ее захрустят, и он переломает ей руки, отхлещет по щекам за все, за все, за все! Он и сам не знал, за что. Он уже было подошел к шкафу, но тут-то и случилось это… Он еще не знал что… Но почувствовал, что случилось что-то. А может, случилось уже давно, может, год назад, а он только сейчас почувствовал… «Что угодно сделаю!»

— Варя!

Она оглянулась, оглянулась быстро и была в эту минуту такой, словно сама собиралась броситься на него, и ломать кости, и бить по щекам.