Ольга Туманова
Романс
Он позвонил в дверь ровно в два. Как всегда, позвонил точно в обговоренный срок. И пришел, как всегда, раньше. Не таясь, стоял на другой стороне, против ее окон, смотрел на окна и ждал. Чего? Двух часов? или что она выйдет на балкон и позовет его, радостно? И вот он стоит на пороге. В огромном черном тулупе, таком нелепом в пусть еще и холодный, но уже весенний месяц. Стоит, такой необъятный, громоздкий. Как сказал он сам, увидев ее впервые: "Я рядом с вами просто бегемот".
Он снимает шубу, такой неповоротливый, такой огромный в ее крохотной прихожей. Устраивает шубу на вешалку, и возится с шубой долго, нудно - ну, при чем здесь шуба, какая чушь будоражит ее душу. И вот - наконец-то! - шуба пристроена, и в прихожую не войти, она вся заполнена огромным черным пространством, и от него, от этого пространства запах прелости, жуткий запах, в нем гаснет дух ее квартиры, в нем гибнет нежный аромат духов.
Он стоит на пороге комнаты, закрыв собой проем (в одной руке бутылка водки, в другой - огромный жирный торт), и смотрит на нее, не на комнату, на нее.
Она принарядилась: надела шелковый костюм, что ей к лицу и делает ее ярче, эффектнее, повозилась с косметикой и над волосами поколдовала, придала им асимметричность, что тоже шла ей необыкновенно. И, глядя в зеркало, сама себе удивилась: как она еще может быть красива. И скептически уточнила: иногда.
Он пришел и с порога обомлел. И все вздыхал, и ахал, и поглядывал на нее выразительно, должно быть, с томлением - и пока стоял на пороге квартиры, и пока долго и нудно снимал свой тулуп, и вот теперь, пока стоит в проеме двери. Стоит, наклонив вперед огромную шею, и смотрит на нее, как жирный кот на свежую сметану. Сейчас облизнется, и язык, огромный, жирный, дотянется до ушей.
Не облизнулся. Шагнул, и оказался на середине комнаты. Какая маленькая у нее комната.
Деловито ставит на стол водку, долго устраивает торт, но - наконец-то садится (вернее, усаживается) поближе к водке, и стул потрескивает.
Смотрит, теперь с довольством, на стол - тот празднично сервирован и полон закусок (салаты ее конек).
По-хозяйски разливает водку, подносит стопку ко рту (какие крошечные у нее рюмки!) и произносит так многозначительно: "С праздничком". И она заставляет себя улыбнуться. И даже что-то молвит в ответ. (В праздники, когда за стенкой смех и радостные вскрики, так хочется, чтобы рядом был мужчина. Что за странная сила в именовании? Ну, хорошо, Новый год, день рождения - влияние звезд, допустим. Но - восьмое марта, что изменилось в нем оттого, что кто-то решил назвать его Восьмым?)
Он отправляет в рот огурчик, и тот похрустывает.
Вновь берет бутылку водки, и, довольным взглядом отметив ее рюмку, почти полную, наливает лишь себе. И вновь махонькая стопка исчезает в огромной руке, и она ждет: сейчас раздастся хруст, и ее хрусталь... Но рюмка благополучно опускается на стол, а он, подкладывая и оливье, и винегрет, смотрит на нее (да не на рюмку, на нее) теперь уже со страданием, и где-то рядом его обычная слеза. И говорит.
Дочь... С шестнадцати лет он дарил ей бриллианты, и вот результат: дочь замужем, а его и знать не хочет, он ей больше не нужен. ( И в голосе слеза. И смотрит на нее. И ждет. И она кивает головой, стараясь показать сочувствие, и молчит.)
А мать? - и слеза уже угадывается в глубине глаз. - Второй сын, его брат, тот, что живет с матерью - пьяница. Помогает матери - он, а вся любовь - тому.
В его глазах - гамма чувств, в них и призыв, и ожидание. И укор. Мол, достаточно он уже порассказал, пора бы ей и полюбить его, воздать за тех, неблагодарных, которым он услаждал жизнь. За муки, если вспомнить классику.
Она молчит и ждет: теперь про жену?
А жена. Квартиру оставил. Мебель вся импортная. Ковры. Уазик (Прошлый раз он говорил про "Москвич"). Теперь, когда он пенсионер:
Пенсионер он вполне бравый, и на гражданке ему бы еще пахать и пахать.
И куда он теперь? В речной флот?
Он смотрит с обидой и укором. Потом и губы поджимает. И глаза отводит корысть ее его шокирует. И говорит, что не отдохнул еще после службы. А там, потом, когда-нибудь собирается вахтером в какую-нибудь тихую конторку, так, чтобы сутки спать в каморке, а три дома быть, и жить на пенсию. Он свое уже отработал, теперь уж пусть другие.
Она пытается представить его молодым, моряком-подводником. Наверное, он понравился бы ей тогда, в ореоле своей службы. Но ведь и он не встретил ее прежней, той, юной, красивой, мимо которой ни один мужчина в возрастном диапазоне от и до не прошел не глянув, и всяк норовил заговорить, а она голову вскинула и мимо, уж больно много было их вокруг, уж очень утомлял ее их бесконечный рой - и вот теперь она имеет то, что имеет.
:Темнеет морская гладь, и пенятся белые, нет, серовато-голубые гребешки волн, и солнце, огромное, плоское, в голубовато-серебряной дымке, и внизу, в глубине огромной водной стихии - подводная лодка, и на ней - смелые, отважные - какие еще?
Неужели он, этот обрюзглый, здоровый, да просто жирный рыжий некрасивый был там, среди воды и опасностей, и жизнь его - его?! - полна почти что исторических событий. Он был там, в том огромном, далеком от ее мирка, мире, о котором скупой строкой иногда сообщали газеты, где были конфликты, локальные войны, кораблекрушения, где кто-то гибнул, а кто-то спешил на помощь, и он был - там? В огромном океане, вдали земли. И когда мрачнел небосклон, и волны взмывали до небес над океаном, в океане, в толще воды - что?
