Человечество переживает в настоящее время один из тягчайших и глубочайших идейных кризисов, когда-либо им испытанных. Старые верования пришли в упадок и не имеют власти над сердцами; новой веры не видно — человечество не знает больше, к чему оно должно стремиться, для чего жить, какие начала оно должно воплощать в жизни. Так как последняя проверка мировоззрения есть его приложение к жизни, опыт согласной с ним жизни, то этот идейный кризис отчетливее всего обнаруживается в факте общественной безыдейности и общественного неверия. На словах или в отвлеченном размышлении большинство людей как будто еще имеют какую-то веру: одни веруют в христианство, другие — в науку, третьи — в человека и т. п. Но мало у кого осталась та цельная, подлинная вера, которая узнается по ее плодам: вера, определяющая все поведение человека, выражающаяся в ясном и непосредственном понимании добра и зла, должного и недопустимого, в личной и общественной человеческой жизни. Но если в области личной жизни давнишние многовековые навыки еще оставили какой-то след в привычках, как бы инстинктивных оценках и современных людей, если мы — почему-то — и теперь убеждены, что убивать, красть, прелюбодействовать нехорошо, а любить людей, быть воздержным, уважать чужие права и т. п. — хорошо (хотя и тут часто мы верим в это только на словах, а в жизни обнаруживаем сомнения в незыблемости этих оценок, а тем более не имеем верной и обоснованной оценки в сколько-нибудь сложных вопросах нравственной жизни) — то в области общественных идеалов современная мысль являет картину совершенной растерянности. Последний могущественный общественный идеал, который еще так недавно волновал и зажигал сердце — социализм — в настоящее время окончательно рухнул; его ложность и призрачность для всех искренне верующих людей одинаково изобличены и в его прямолинейном осуществлении в России, превратившем русскую жизнь в ад, и в трусливом отречении от него в решительный момент, происшедшем в силу какого-то непосредственного инстинкта самосохранения, в среде европейских социалистов. Отныне люди, подлинно ищущие правды и не закрывающие глаза на действительность, веровать в социализм более не могут. А все другие общественные идеалы были подточены и потеряли свою жизненную силу еще раньше; никто уже не может подлинно, всей душой веровать ни в «демократию» с ее «свободой» и «равенством», ни в «прогресс», ни в «просвещение». И если многие, испытав это разочарование, как бы механически отталкиваясь от всего, что раньше почиталось «лучшим», более «передовым» и «идеальным», по инерции откатываются назад и хотят воскресить основы старой жизни, говорят о возрождении «монархии», о «священном праве собственности», о правомерности сословных привилегий, — то эта вера «от противного» не есть настоящая вера, не понимают, что все эти старые начала сами покоились на какой-то непосредственной цельной вере, были плодом общего мировоззрения, которое именно и отсутствует в душах современных людей, — и что их поэтому нельзя заново сколотить из их обломков, а можно только взрастить в душах людей, для чего нужно именно соответствующее, отсутствующее теперь, зерно общей веры.
Этот жестокий и как будто безысходный кризис общественной веры, во всей своей действенной силе обнаружившийся после войны и русской революции, когда человечество почувствовало себя потерявшим дорогу и зашедшим в тупик, в чисто идейном отношении подготовлялся уже давно, в ряде господствовавших общественно-философских течений. Из них мы укажем здесь лишь на одно, в этом смысле, быть может, главнейшее: на укрепившийся в связи с успехом исторического знания и проповедуемый в течение последнего века, как высшее завоевание человеческого знания, исторический релятивизм. Тщательное и пристальное изучение прошлого привело к убеждению, которое раньше было неизвестно, — к убеждению в полном своеобразии эпох, их мировоззрений, жизненных идеалов и укладов. Отсюда возникло утверждение, что не существует и не может существовать вечных, истекающих из самой природы человека и из неизменной воли Божией, незыблемых законов и начал общественной жизни: каждая эпоха живет, мыслит и верит по-своему, так это есть, так это только и может быть, и потому так и должно быть. Усмотрение реальности исторического развития, исторической изменчивости есть, конечно, большое и ценное достижение человеческой мысли, которое и практически может дать многое для осмысления жизни. Но когда оно принимает форму исторического релятивизма, когда оно ведет к забвению или отрицанию вечных и неизменных начал жизни, то оно ведет к нигилизму, к неверию. Подобно тому, как человек, дошедший до Протагоровского сознания, что каждый человек думает по-своему и что «истина то, что каждому кажется истиной», сам не может иметь никакой истины, не может уже ни во что верить, так и эпоха, дошедшая до сознания, что каждая эпоха думает и живет по-своему, сама уже ни о чем не в состоянии думать и не знает, как ей надо жить. Прежние эпохи жили и верили, нынешняя обречена только знать, как жили и во что верили прежние. Прежние эпохи не в силах были понять порядки и верования, противоречившие их собственным. Мы теперь можем понять все — потому, что не имеем ничего собственного или, наоборот, потому, что мы поняли все, мы утеряли свое; во всяком случае, широта понимания и научная объективность искуплена здесь совершенной безличностью и бесхарактерностью. И с горечью начинаем мы усматривать, что именно потому, что мы понимаем все, чем жили прежние эпохи, мы не понимаем одного, самого главного: как они могли вообще жить, как удавалось им вообще верить во что-либо. Так обнаруживается, что для того, чтобы какая-либо эпоха (как и отдельная личность) могла иметь свое особое лицо, свой своеобразный облик, она должна, прежде всего, верить не в свое собственное своеобразие, а во что-то вечное и абсолютное; что прежние эпохи имели историю именно потому, что они не потопили в знании истории своей веры и воли. Они творили историю, а нам остается только изучать ее. И если история не остановилась и в наши дни, то не потому, что мы ее творим, а только потому, что она если не творит, то несет нас; бессильные создать и утвердить нашу собственную жизнь, мы не имеем даже и покоя неподвижности. Мутные, яростные потоки стихийных страстей несут нашу жизнь к неведомой цели; мы не творим нашу жизнь, но мы гибнем, попав во власть непросветленного мыслью и твердой верой хаоса стихийных исторических сил. Самая многосведущая из всех эпох приходит к сознанию своего полного бессилия, своего неведения и своей беспомощности.
