Зима 848 г. Катония, город Масария
Природа плакала.
Мелкий зимний дождь водяной пылью сыпал с серого, затянутого угрюмыми обложными облаками неба. С черных веток, на которых местами чудом сохранились сгнившие скелетики листьев, под порывами ветра летели холодные мутные капли, стучащие в оконное стекло и по жестяному подоконнику, словно заупокойные барабаны, и в щель приоткрытого окна врывались сырые порывы уличного ветра. Зима царила на улице, и такая же зима прочно угнездилась в душе Нобары.
Урна с прахом жены стояла перед ним на столе. Вот и все. Вот и все. Все. Тридцать восемь лет они провели бок о бок. Тридцать восемь долгих лет, иногда солнечных и счастливых, иногда холодных и суровых, как нынешняя зима. Тридцать восемь лет, промелькнувших как одно мгновение. Казалось, только вчера он встретил Суйгин, такую молодую и цветущую, застенчивую и пахнущую новой весной, словно бутон еще не распустившейся розы. Он был старше ее на восемь лет, и когда назвал ее своей женой, беспокоился, что умрет раньше, оставив ее коротать вдовий век. Но вышло иначе. Она умерла задолго до срока, в шестьдесят три, оставив его доживать свою жалкую и уже никому не нужную жизнь. Последнюю свою куклу он сделал семь лет назад, поклявшись, что больше никогда не возьмет в руки резец и сверло, и лишь некоторые коллекционеры еще помнят его имя. Теперь ушел из жизни последний человек, для которого он что-то значил, и мир забыл про него полностью.
Модный гений, чьи уникальные поделки расхватывали богачи и коллекционеры, уже несколько десятилетий назад вышел в тираж. Когда врач объяснил ему, что у них с Суйгин не могут родиться дети, он с головой ушел в работу. Куклы заменили ему детей, которых не смогла дать жена, но былая страсть давно перегорела. Из творца, вкладывавшего душу в каждое творение, он превратился в ремесленника. Из создателя шедевров — в кустаря-конкурента индустрии игрушек, держащегося только за счет былой славы. О, безусловно, его куклы всегда получались великолепными — даже сейчас он чувствовал в груди колючую искру гордости за свой отточенный профессионализм — но не шедеврами, как ранние его работы.
И, в конце концов, они оставались всего лишь куклами.
Суйгин страдала молча. Она винила себя за бесплодность. Винила, наверное, до последних дней. Но она никогда не показывала ему свою слабость, и если бы он не знал ее так хорошо, то мог бы и не догадаться. Она предлагала ему взять ребенка из детдома, но он каждый раз отказывался. Чужой ребенок есть чужой ребенок, пусть даже живет с тобой под одной крышей. Наверное, тем самым он заставлял Суйгин страдать еще больше, но думать о том поздно, поздно, поздно…
Что заставляло его с головой уходить в работу, бежать от мира, закрываясь в своей мастерской? Гордость — или гордыня? Теперь уже все равно. Ушел человек, женщина, единственная во всем мире что-то значившая для него, и теперь впереди осталась лишь серая пустота последнего бессмысленного дня.
Старик отвернулся от урны с пеплом и тяжело пошаркал к старому секретеру с полировкой, покрытой частой сеткой мелких царапин. Открыв крышку, он достал лист старомодной бумаги. Он не признавал ни компьютеров с терминалами, ни даже писчий пластик. Впрочем, ему вообще нечего и незачем писать, и древняя пачка пожелтевшей от времени бумаги так и пылилась бессмысленно на полке много лет — до вчерашнего вечера. Он взял лист и перечитал набросанное карандашом. Строчки тянулись по нему вкривь и вкось, упорно не желая идти прямо, но почерк даже сейчас у него оставался каллиграфически разборчивым. Все верно. Нужно отнести документ нотариусу, а потом и позаботиться о том, чтобы его нашли. Детский дом, которому он завещал остатки своего невеликого имущества, он выбрал наобум. Какая разница? Главное, что деньги, оставшиеся после уплаты долгов, помогут детям. Наверное, все-таки следовало бы взять приемного ребенка. Сейчас он бы мог верить, что жизнь имела хоть какой-то смысл. Но поздно жалеть. Осталось лишь добраться до нотариуса, а потом вернуться домой и достать из шкафа на кухне пузырек с оставшимся от Суйгин снотворным. Таблеток, что там лежат, ему вполне хватит, чтобы заснуть окончательно и бесповоротно.
— Суйгин была хорошим человеком.
Выронив лист, Нобара обернулся настолько резко, насколько позволяло ему изношенное старческое тело — и почувствовал, как внезапно затряслись пальцы. В дверном проеме стояла темная фигура. Силуэт. Резкая черная тень на фоне полумрака с ровно горящими белыми огнями там, где полагалось находиться глазницам. Кто… что это такое? Призрак? Невозможно…
— Суйгин была хорошим человеком, — повторила тень. Она пошевелилась и шагнула в комнату — и все равно осталась бесплотной тенью даже в свете льющегося из окна тусклого зимнего света, дырой в никуда. Глаза же ее, казалось, разгорелись еще ярче. — Но всего лишь человеком. А люди умирают, мастер Нобара, хотя с этим так тяжело смириться.
— Кто ты? — дрожащим шепотом спросил старик. — Кто ты? Как ты сюда попал?
— Не все ли равно, кто я, мастер Нобара? — откликнулась тень. — Ведь ты все равно решил умереть. Неужели ты боишься какого-то призрака даже на пороге смерти?
