* * *
Рассказ мальчика
«Ханука 5573 года выдалась на редкость холодной, даже для наших мест. В синагоге приходилось топить все время, когда там были люди, на все равно на зажигание ханукальных свечей приходило очень мало народу.
В тот вечер раввин реб Йоселе успел зажечь ханукальные свечи, и только начал петь:
„А-нейрос а-лолу ану мадликин…“ („Эти свечи мы зажигаем…) как в дверь синагоги дважды постучали – сначала робко, а потом посильнее. Я побежал и открыл, и прямо на меня начал валиться какой-то ужасный, весь обмороженный человек, обернутый лохмотьями.
Человек упал на пол синагоги, и подоспевший шамес (синагогальный служка) помог мне втащить его внутрь. Мы развернули лохмотья, чтобы растереть несчастного, но под ними оказалась изрядно потрепанная форма французского солдата!
– Он отстал от армии Наполеона! – сказал шамес (синагогальный служка). – Мойше (это мне), сбегай-ка за урядником, а то и так говорят, что евреи помогают французам.
Тем временем французский солдат, лежа на полу (мы подтащили его поближе к печке), что-то бормотал.
– Он говорит, что он еврей! – вдруг сказал реб Йоселе, все это время прислушивавшийся к словам солдата.
И впрямь, солдат бормотал на святом языке:
– Ани йегуди! Ани йегуди! (Я – еврей!)
Недаром говорили, что французские евреи не знают нашего языка – идиша.
– Погоди бежать за урядником, – повелительно сказал раввин. – Давайте сначала мы его отогреем. И чтобы никому ни слова!
Раввин оглянулся и внимательно оглядел находившихся на тот момент в синагоге немногих людей (все они согласно закивали).
После того, как прихожане разошлись, рав спросил меня:
– Мойше, у вас ванна осталась?
– Да, конечно, – засмеялся я. Когда я родился, отец решил в Смоленске купить ванночку для младенца, но придя в лавку, постеснялся брать маленькую (не приличествует богатому купцу), и взял самую дорогую – на взрослого человека.
– Отлично. Потащим его к вам.
Мы завернули французского солдата в старый талес, чтобы не было видно его формы, и оттащили в наш дом. Отец немного ворчал, что это безумие – приносить в дом солдата вражеской армии, но против воли раввина ничего сделать не мог.
Когда ванна уже была наполнена горячей водой, и мы раздели солдата, то отпали последние сомнения в том, что он еврей. Наполеоновский солдат был обрезан.
Горячая ванна, растирание спиртом и мягкая кровать в теплой комнате привели к тому, что щеки солдата порозовели и он заснул крепким сном.
Утром я проснулся рано и заглянул в комнату к солдату – мне хотелось поговорить с ним, расспросить о том, как живут люди во Франции. Французского я не знал, но мне казалось, что солдат должен знать святой язык, а по ивриту я успевал лучше всех в ешиве.
Когда я заглянул в комнату, француз подскочил на кровати:
– Где мои вещи? – спросил он на иврите.
– Отец приказал сжечь вашу форму, чтобы ее случайно не увидел кто-нибудь.
– А мешок? У меня же был мешок? – почти закричал он.
– Не волнуйтесь, – успокоил я его. – Мешок мы не тронули.
– Пожалуйста, мальчик, принеси его сюда, – попросил он.
– Меня зовут Моше, – представился я.
– А меня – Жан. Но это по-французски. По-еврейски же меня звать Ионой.
Я сбегал на кухню, где валялся небольшой мешок, с которым вчера Жан пришел в синагогу. Там меня нагрузили заодно подносом с завтраком для Жана, и я вернулся в его комнату.
Мне сразу бросилось в глаза, что Жан, несмотря на свой голодный вид, первым делом развязал мешок и заглянул внутрь. И только после этого принялся за еду.
Пока Жан ел, я незаметно (как мне самому казалось), его разглядывал. Жан хотя и выглядел моложаво, но на самом деле ему шел не менее чем четвертый десяток. Наевшись, он откинулся на подушки, а я принес текст послетрапезной молитвы.
Постепенно Жан стал поправляться. Я носил ему еду прямо в комнату (отец решил, что так будет лучше, чтобы лишние люди не знали о скрывающемся в нашем доме французском солдате), а Жан на святом языке, которым он владел еще лучше меня, рассказывал о наполеоновских походах.
Жан принадлежал к старой гвардии, ходил с Наполеоном еще в Египет и Палестину, а затем прошел всю Европу. Я слушал рассказы о его приключениях, раскрыв рот.
Так прошла вся зима. Жан вполне поправился и прекрасно себя чувствовал, все просился пойти погулять, но мой отец и раввин не разрешали ему выходить, опасаясь, что кто-нибудь увидит и донесет.
Однажды ранней весной, когда днем уже вовсю светило солнце, а с крыш свисали огромные сосули, я зашел в комнату к Жану, чтобы принести ему стакан чаю (в тот день занятий в ешиве не было – уже не помню, почему). Жан сидел на кровати, внимательно разглядывая какую-то книжку с картинками (я догадался, что он вытащил ее из своего солдатского ранца). Когда хлопнула дверь, Жан закрыл книгу своим телом, но увидев меня, успокоился.
– А, это ты, Мойше!
Я поставил чай и стол и подошел поближе. Книга, которую держал в руках Жан, была написана на пергаменте, сложена в виде свитка Эстер (как книжка-раскладушка – А.Р.), и целиком состояла из каких-то непонятных рисунков – ни одной буквочки текста я там не увидел.
