Конверт с эмблемой «Почты победы»[1]. От нее; вместо каждой «о» в моем имени и фамилии нарисовано сердечко. Вскрываю тут же, не отходя в тень. От влажности листки слиплись. Долго-долго отдираешь один от другого — точно луковицу чистишь — и встряхиваешь, сушишь. А тем временем двое наших ребят потеряли сознание прямо в очереди. Ротному командиру приказано: его воинский долг — никого не выпускать на солнцепек, если нет срочной необходимости. Приказ действует вплоть до особого распоряжения. Но к пикапу сбежались почти все: почта нагнала нас впервые после Порт-Морсби [2]. И уже неважно, что привезли только один мешок.
Мой сосед по очереди сплюнул на заднее крыло машины — просто так, любопытно посмотреть, как вскипит. Вроде бы только наши четыре роты загнали сюда, где запах океана даже не ощущается. Загораем тут уже третью неделю, поголовно дохнем. Ребята разбрелись по кустам и там валяются, с тропы видно одни подметки. Бронетранспортер «брен» зарос бурьяном, точно брошенная сеялка. Почти все механизмы барахлят: смазка из них вытекает или испаряется. Половину запасов воды мы потеряли, когда эмалевое покрытие канистр, прозванных «берлинками», растаяло от жары. Чуть подальше по тропе взорвались сами собой два снаряда, оставленные под солнцем. В палатках — как в топке. В середине дня руки обгорают до волдырей ровно за десять минут — это один фельдшер подсчитал, по часам. У всех поголовно — обезвоживание и обессоливание: головная боль втыкает иголки в мозг, сухая рвота корячит. Голову повернуть — и то требуется нечеловеческое усилие. Патрульные чумеют, начинают палить по каждой ветке. Несколько часовых, стоявших лицом к вечернему солнцу, временно ослепли, но смолчали — только после смены доложили, что ничего не видят.
Хорошо еще, что япошки тоже сидят, как пришитые. У меня есть панама из пальмовых листьев, но даже сквозь нее солнце бьет обухом по башке.
В начале письма она щебетала, как рада была узнать, что у меня все нормально. Ей легче было прожить этот день, ну и так далее. Второй абзац: «Отвечаю на твой вопрос: нет, когда твой брат приезжал в отпуск, я с ним не виделась». А он уже написал, что виделась. Написал без подробностей — понимай, как знаешь.
— Фосс, не стой на солнце, — окликнул ротный.
Один из обморочных пришел в себя и побрел в палатку. Другой даже не шевелился. Моему соседу по очереди вручили раздавленную — лепешка лепешкой — бандероль в рождественской обертке. Он пристроился в тени пикапа, начал обрывать бумагу.
Почтальон, рядовой первого класса, заметно злился из-за того, что вынужден выдавать почту прямо на тропе. Здесь был только один более-менее затененный участок — в роще кокосовых пальм, — но никто не посторонился, не позволил припарковаться. Почтальон выкрикивал фамилии и, если через секунду никто не откликался, просто швырял письмо или посылку на землю и вызывал следующего. На его тропическом шлеме сзади была намалевана баба с раздвинутыми ногами. Вдоль края шла подпись: «Твоя маманя шлет привет».
В третьем абзаце она, как ни в чем не бывало, сменила тему. Такая-то сказала про одну ее подругу то-то и то-то, можешь себе представить?
— Тебе разжевать и в рот положить? — сказал мой друг Лео, когда я попросил совета.
— Что? — переспросил я, хотя меня донимало чувство, что отгадку я уже знаю. — Но ты-то как думаешь? Что вообще происходит-то, что ты насчет этого думаешь, а?
— Как я думаю, что я думаю, чем я думаю, а? — передразнил Лео, и вся остальная четвертая рота захохотала. Мы ишачили около тропы. Разнеслась весть, что вчера вечером две роты нашего батальона — вторую и шестую — забросали «косилками». Осколочными бомбами то есть. И теперь мы копали укрытия типа щель, двухместные. Теснились на узкой полосе, чуть уши друг другу не поотрубали саперными лопатками. — Я думаю, они вдвоем сидят и говорят о том, какой ты чудесный парень. Я думаю, им тебя становится ой как жалко, и они хором роняют слезы в свое пиво. И потом, я думаю, он ее жарит.
— Чего это он нос повесил? — спросил наш старший сержант у Лео, когда наутро мы рыли щели по новой. Можно подумать, все остальные в этот момент сияли от счастья. После дождя, даже после самого мелкого, щели за ночь оплывали, теряли полтора фута глубины.
— Завидует своему брату, — разъяснил Лео.
— А че, его брат красивше него? — развеселился старший сержант.
— Скажешь тоже! Страшный, как черт.
— А почему сержант решил, что дело во внешности? — спросил я потом у Лео. — Могу же я еще чему-то завидовать, нет, скажешь?
— Куда жратва задевалась, а? — задумался вслух Лео. Ребята бесцельно слонялись по лагерю, страдали. Когда долго не подвозили горячую пищу, сразу становилось заметно: все маются, точно звери в зоопарке.
Мы — солдаты четвертой роты второго батальона 126-го пехотного полка 32-й дивизии, сформированной из частей Национальной гвардии Мичигана и Висконсина; здесь, на Новой Гвинее, мы провели всего четырнадцать дней, но именно нам — в армии своя логика! — предстояло стать ударной силой при грядущем наступлении генерала Макартура[3]. Нам поручалось выбить из самых непроходимых на свете дебрей две дивизии, идеально обученные для войны в джунглях.
