Последние 10 дней в Белграде гостила моя давняя подруга принцесса Елизавета Караджорджевич[1]. Она приехала, чтобы посетить город, в которым родилась. Ей любезно показали Белый Двор. Она прогулялась парками, в которых играла, когда была девочкой. Она помолилась в церкви за тени своих предков.
На ее черной соломенной шляпе с широкими полями все время увядали желтые цветы, которые она сорвала на Косовом поле.
В отличие от выскочек, разбогатевших за одну ночь, которые, возвращаясь в Белград из белого света, имеют целую серию замечаний на всё и вся, Принцесса влюбилась в этот город. Полюбила, говорит, людей, улицы, аллеи, нашу еду и образ жизни…
Когда мы с ней познакомились, двенадцать лет назад в Нью-Йорке, я открыл ей тайну, что, будучи мальчиком, целовал каждую лягушку, которую мне удавалось поймать.
— Зачем ты целовал лягушек?
— На всякий случай! — ответил я. — Никогда не знаешь, когда какая-нибудь лягушка превратится в принцессу.
Между тем, Принцесса научилась совсем прилично говорить по-сербски и писать кириллицей.
Как и все высшее общество, она говорит размеренно и тихо. Мы же шумим и говорим во весь голос. Из-за этого принцесса научилась говорить: «Не ори!»
Мы сидели на корабле на реке Сава и смотрели на прохожих, гуляющих по набережной. Все белградские девушки выглядели как принцессы из неких зачарованных тайных новобелградских королевств.
Однажды я писал о них:
«Летом мы, действительно, самый красивый народ в мире! Зимой нас превосходят в элегантности многие страны и многие города, но когда, в конце концов, снимаются норковые шубы Лондона, когда под невыносимым солнцем начинает таять римский макияж, когда все выходят из домов и автомобилей, по которым распознается кто, есть кто, когда сбрасываются парижские фантазии шляп, — наступают наши пять минут.
На солнце, на этой нищей матери, достаточно всего лишь одних джинс и одной футболки, чтобы голыми телами затмить английскую декадентную бледность, римскую традицию и парижскую красоту, полную искусственности… Больше не важно, кто, чем обладает — все, что красиво, лето вытащило за волосы на улицу!»
Дочери Белграда! Посреди кризиса и бедности, они одеты в чистую фантазию…
«Не ори!» говорит Принцесса.
Но я не веду благородных аристократических рубрик (каких у нас более того и нет), поэтому не хочу описывать все, что Принцесса делала в Белграде и около него.
Я вспоминал как давно в ресторане «Ђино» на Лексингтон авеню, учил ее говорить «бре». Она тогда не знала, что значит это слово, если это вообще слово, а не частица.
Это настоящее чудо, как человек на чужбине мгновенно схватывает значения некоторых вещей и слов, на которые дома не обращал внимания. Первый раз в те давние годы я понял, насколько трехбуквенный турцизм свойственен нашей повседневной речи, насколько он многослоен, набит всеми возможными значениями и вариациями.… Сдается мне, что мы не можем составить предложения, чтобы не найти в нем по крайней мере одно «бре», прямо как у боснийца «болан», или у далматинца это значимое неоднозначное «еееее!» — которое имеет тысячу значений и интонаций.
Сказано с восхищением: Он, бре, человечище!
Недооценивающе: Эй, иди, бре!
С вызовом: Что, бре?
Нежно: Их, бре!
С любовью: Приходи, бре…
Высокомерно: Что ты, бре, хочешь мне сказать?
Философски: Море, бре!
Изумленно: Откуда это, бре?
Повелительно: «Играй, бре! — приказывает Гайдук Станко цыганам»[2]
Эпически: «Бре, не ври, черный Араб!»[3]
«Бре, я молчал, бре, я кричал, бре, угрожал — все напрасно, все назло!»
Как вообще перевести такое маленькое, а такое значительное «бре» на какой-либо мировой язык?
А в нем упрямство, нежность и легкость, что-то буддистское и разъяренное, хулиганское и каппадокийское. Оно служит, чтобы выражать одобрение и восхищение, в то же время, неодобрение и жалость, служит для удивления, для вызова и предупреждения, для изумления, для подстрекательства и для мольбы.
В том малом «бре» — мы, со всеми достоинствами и недостатками, мне кажется, оно — наша сущность. И если бы каким-нибудь чудом мы исчезли из этого мира, точно выросли бы заново из этих трех букв!
А затем пришло время принцессе Елизавете возвращаться в белый свет.
Я ей сказал, что она красива как никогда, и это действительно был не пустой комплимент.
— Не ори! — сказала она, спускаясь по Македонской.
— Иди уже, бре! — сказал я, но она меня не слышала.
