Был конец сентября.
— А не темно будет ехать? — спросил Петр Егорович, усаживаясь в высокий неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу.
— Со мной ничего не бойся! — успокоил его высокий худощавый мужичонко в рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну.
— Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? — спросил Петр Егорович.
— Я-то кучером? — удивился мужик. — Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей, садовник ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал, вот меня за тобой и выслали.
— А дорогу ты хорошо знаешь?
Алексей усмехнулся.
— Со мной ничего не бойся! — повторил он и подобрал вожжи.
Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному двору железнодорожной станции. Внезапно, у самых ворот, копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно соскочили в рыхлую почву.
— Эге! да у вас грязь, — заметил Петр Егорович, — много было дождей, что ли?
— И-и! просто залили, барин! — печально ответил Алексей и повернулся с козел к тарантасу. — Залили и залили. Месяц целый шли. По весне дожди и по осени дожди.
— Это мы все двадцать верст так тащиться будем?
— Зачем все? По степи дорога хорошая, накатанная. Как прояснило да пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.
— Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? — удивился барин.
— А то?.. — печально отозвался Алексей.
Тарантас подпрыгнул на кочке. Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за край опущенного верха и рассердился.
— Ты на дорогу-то смотри! — опрокинешь в грязь… Тоже кучером посадили!
Из грязного станционного поселка они выезжали в степь. Кругом было темно, но Петр Егорович сейчас же заметил странный отсвет, точно отражение далекого, но сильного пожара. Тарантас, фигура Алексея и прыгающая спина пристяжной выделялись теперь яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый круг сливающихся вместе маленьких зарев… Местами зарево разгоралось, вспыхивало, и тогда вдруг значительно выше занималось другое, озаряя часть облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их ночного отдыха.
— Это что же? — удивился Петр Егорович.
— А костры! — радостно объяснил Алексей. — Вот выедем на горку, все они у нас как на ладони будут, и ехать не темно.
— Как костры? Зачем?
— А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.
Петр Егорович заинтересовался.
— Раз, два, три… — начал он вслух считать отдельные зарева.
Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.
— Гляди, барин, не сочтешь, собьешься, — мечтательно заметил он. — Степь-то теперь — что божий дом: вся-то курится.
— Несчастный народ! — нарочно громко и внятно произнес Петр Егорович. Они выехали на гору, и теперь действительно костры были как на ладони. Некоторые горели близко около дороги. Пламя лениво колыхалось, и на ярком фоне его нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.
— Несчастный народ! — с пафосом повторил Петр Егорович. В городе, где он жил почти безвыездно, он пользовался репутацией смелого, горячего защитника народа. Петр Егорович скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.
«Что за красота!» — хотелось воскликнуть ему, когда степь развернулась перед ним вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и удержался.
— Что свечи в храме! — умиленно вполголоса заметил Алексей.
— В холод, в сырость! с маленькими, быть может, больными детьми, — громко сказал Петр Егорович. — А это что? — спросил он, указывая в сторону, где на довольно большом пространстве перебегал огонь, то вскидываясь вверх, то пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.
— А это солому жгут, — ответил Алексей.
— Зачем же жгут?
— А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!
— Дурачье! — заволновался Петр Егорович, — зачем же жечь? Давно ли это было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!
Алексей приподнял свои плечи, точно хотел спрятать в них голову. Петр Егорович успокоился и уже без гнева следил за тем, как импровизированное пожарище отодвигалось все левей и левей, как, наконец, тарантас оставил его совсем влево и ушел вперед. Колеса мягко катились по накатанной дороге, а голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.
— А по весне хлеб хорош был? — спросил Петр Егорович, потому что молчать было скучно, а дремать неудобно.
Алексей порывисто повернулся к нему, и он в первый раз увидал его лицо: оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть не мог, но даже в полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение, которое как бы озаряло наружность Алексея.
— Барин, — сказал тот, взмахивая руками, в которых держал вожжи, — да ты не был здесь по весне?
— Нет, не был, — улыбнулся Петр Егорович. «Блаженный какой-то!» — подумал он про Алексея. Тот шумно вздохнул и покачал головой.
— Ах, рай-то был какой! Ты бы тогда приезжал! Уж больно хорошо сад-то цвел: яблони да вишни… Точно это бог по саду гуляет. И все у нас, барин, принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли… Отрыгнулись, листочек выпустили…
